Правда и блаженство

Как-то ночью Алексей проснулся в палатке от сырости и холода. Его жилище подтопило. Кругом: и сверху, и со стороны моря, и с гор, казалось, что-то льется, гудит. Бушевал шторм. Алексей выбрался из подтопленной палатки и ничего перед собой не мог разобрать. Небо было густым, темным. Казалось, неба и вовсе не было, не было ни суши, ни моря — всё слилось в единый беспросветный мрак, шум, рев волн, перекаты гальки, грузные захлесты водой береговых скал.

Шторм нарастал почти ежеминутно. Вскоре оглушительной волной накрыло палатку, сдернуло с места, смыло, утянуло в черную непросветь воды и ночи, на которой белесо шипела пена. Поток воды чуть было не утащил с собой и Алексея. Раз за разом волны все ненасытнее обживали берег. Они добрались до пещеры и заливали ее. Весь Алексеев скарб уносило в море: рыбацкие снасти, утварь. Этюдник желтеющим угловатым пятном мелькнул в очередной нахлест волны и скрылся…

Вдруг небо разверзлось. Воссияла молния, мгновенно осветив синей вспышкой разгневанное море, облитые штормом скалы. Ударил гром. И скоро ливень с тяжелыми крупными каплями обрушился сверху, дополняя потоп. Алексей, напрасно пытавшийся спасти кое-что из своих пожитков, кинулся под ливнем по тропе. Но он не смог подняться. С гор потоками хлынула вода, она шла грязным упругим валом, сбивала с ног, руки соскальзывали с камней и веток кустов, — Алексей сорвался с горной тропы, почти кубарем скатился на береговую гальку, в объятия холодных волн.

Берег всё полнее, выше захлестывали волны. А сверху дикую, взбесившуюся воду моря веселили тяжелые капли ливня, грязные потоки дождевой воды плюхались в волны с гор. Уже не было клочка суши, которую не топили бы валы бунтующей воды.

У Алексея потемнело от страха в сознании: ему неоткуда ждать подмоги! Ему не к кому обратиться за помощью! Ливневый шквал с гор отрезал путь на сушу. Обжигающие холодом волны могут в любую минуту смыть его в море, разбить о скалы. Шторм бушевал, море гудело, требуя жертвоприношения…

Спасаясь от смерти, Алексей забрался на камень под скалой, это было самое высокое из доступных мест на берегу. В небольшой выбоине на верху камня он закутался в уцелевшую плащ-палатку, съежился и притих. Вокруг бушевало море. Ливень рушился на землю. Снизу на Алексея летели брызги разбитых о камень волн, сверху — потоки дождя. Все бултыхалось и хлюпало. Он лежал на камне, скрючившись, поджав ноги, весь дрожа, и заведенно, погрузившись в мир спасительной иллюзии, шептал молитву, единственную, которую знал наизусть.

Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли.

Он не роптал, не жаловался на нрав природы, — он даже не боялся этого шторма и ливня. Так порешила природа-мать, прародительница всему и вся. Бог — есть создание не природы, а создание людское, для людского спасения. Люди не могут представить бога иным, нежели как в обличии человеческом. Отсюда — и богочеловек. И вера в спасение… Религия как высочайшее человеческое искусство.

Он снова истово твердил молитву:

…И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго. Ибо Твое есть Царство и сила и слава вовеки.

Ливень прекратился к утру. Дождь — к середине дня. Шторм усилился, разгулялся. Теперь Алексея от некоторых разбитых волн не просто опрыскивали брызги, на него летели клочья пены, струи воды, вокруг шипело, пенилось, прыгала мелкая галька.

Он сидел больше двух суток на камне, клацал зубами от голода и холода, слушал нескончаемый вой и жалобы моря. Только на третий день, к утру, море погасило пыл. Выбралось солнце, обсушило горы. Только тогда Алексей покинул камень и медленно, сантиметр за сантиметром полез по тропе на гору, чтобы потом с грехом пополам спуститься на другую прибрежную полосу суши, а дальше — опять вверх, где ползком, где на карачках. До крайнего дома села к бабушке Ирме он добрался изможденный, падающий от голода и усталости.

— Живой ты, Лексей? Уж думала, если нынче не явишься, спроважу мужиков на розыск. Море-то как уркало. Говорят, давно этаких штормов не бывало.

Бабушка Ирма не видела Алексея, но слышала его дыхание, чувствовала усталость и смирение.

— Худо тебе, Лексей, давай чаю пей! Сугревайся!

Продрогший до последней косточки, израненный на горной осклизлой тропе, он тяжело отпыхивался и улыбался:

— Выжил, бабуль! С Божьей помощью.

— Ох! А как же картины-то твои, Лексей? — всплеснула руками бабушка Ирма, слепыми глазами, водянисто светлыми, с едва различимыми точками зрачков уставилась на постояльца. — Поди, все утопли?

— Утопли, бабуль. Всё в море унесло…

— Славные картины были у тебя. Жалко-то как… — заплакала старуха.

XV