Правда и блаженство

Алексей шагал по Каменному мосту, глубоко засунув руки в карманы. Ежился. С реки дул ветер. Ветер нагоняли и машины, что проносились рядом. Река была серой. Она, казалось, сгустила в себе серость нависшего над нею неба, холодно отблескивала мелкими волнами и проплешинами ряби. Справа, вниз по течению, там, где когда-то был храм Христа Спасителя, воздвигнутый в честь победы над Францией и Бонапартом и взорванный сталинскими дегенератами, дымился теплым мутноватым маревом открытый бассейн «Москва». Что-то виделось сейчас Алексею в этом дьявольское — словно разлом в земной коре, а храм-страдалец провалился внутрь, и на его место натекла лужа, где борбаются голые безбожники-святотатцы.

Чуть ближе, на другом берегу реки возвышался синеватым серым монолитом «дом на набережной» — дом знатных советских вельмож и прочих там художественных и ученых знаменитостей; некоторые из них превращались в ничтожества, в тлю или были всегда таковыми, да так и прожили всю жизнь, не догадываясь, не задумываясь о правде… Дом на набережной даже показался синеватой пирамидой, гробницей.

Толстые мешковатые буквы вещали на боку с колоннами — «Театр эстрады». Недавно Алексей вырвал билеты на концерт Аркадия Райкина. Он откровенно смеялся на представлении и находил в болтовне старика артиста двойной смысл, точнее — свободолюбие… Он, этот Райкин, и впрямь был смешон со своим словоблудием. И все они, кто был в зале и кто на сцене, были смешны — как марионетки, которых дергают за нитки дзержинские, кулики и даже шавки разуваевы. Артист Райкин — просто сытый шут. Как всякому шуту, ему положено в меру паясничать и даже задираться. Что он великолепно и делал при разных царях. Хитрован: лучше нести ахинею, чем бревно!

Алексей остановился на мосту. Огляделся кругом, неспешно, панорамно, широко. Вся раздольная Москва казалась серой, неуступчивой. И хотя — не богатой, но чужой. И труд, и житье здесь — не для избранных, но для особенных… Чопорные сталинские высотки тыкали шпилями небо, черные «Волги» с правительственными номерами с гонором проносились по мосту, обдавая ветром и пылью, церемонно реял красный стяг над Верховным Советом СССР. Все дома, машины, даже постовые на кремлевской набережной, казавшиеся отсюда, с моста, муравьишками, казалось, подавляли русский, простодушный устрой страны, давили на всякую частную судьбу. Впервые Москва была для Алексея Ворончихина такой мрачной и злобствующей.

Он достал из кармана дорогую зажигалку, подаренную Разуваевым, спасительницу в трудный миг, символ крепости духа. Со всего маху швырнул далеко в мутные воды Москвы-реки.

Вечером Алексей Ворончихин уехал домой, в Вятск. С тем же чемоданом, с каким четыре года назад явился в Москву на учебу. Перед отъездом он нашел в университете Осипа Данилкина, отозвал в уголок:

— Оська, ты под колпаком. Фарцовню на время завяжи… Чтобы прогнуться, напросись на октябрьской демонстрации нести портрет Маркса. Именно Маркса. Это тебе зачтется.

Побледневший Осип стал хватать трясущимися руками локоть Алексея:

— Под каким колпаком? У кого? Какой Маркс?

Алексей с ним не рассусоливал:

— Я тебе внятно сказал, Оська, — портрет Маркса! Исключительно Маркса! Других объяснений дать не могу. Государственная тайна… Вот еще что. Мне очень нравится Аллочка Мараховская. Скажи, что я страстный ее поклонник. Но наше свидание переносится. Пусть подождет.

V

Перед октябрьскими праздниками на открытом партсобрании военного училища Павел Ворончихин готовился стать кандидатом в члены КПСС. Старший сержант, заместитель командира взвода, отличник учебы и боевой и политической подготовки, прошел срочную службу — все в зачёт. Лишь одно лыко в строку — родня.

Замполит училища полковник Хромов, глядя в анкету претендента, спросил Павла:

— Отец умер. А мать кем работает? На пенсии, что ли?

— Я не знаю, товарищ полковник, кем она сейчас работает. Тапки вроде бы шьет. В лагере она. — Щеки Павла загорели. Его всего пронизывал стыд. Захотелось даже отречься от заявления — в клочья порвать неполную анкету.

— Ворончихин меня предупреждал об этом, — вступил в разговор парторг, подполковник Векшин. — Это я ему посоветовал не писать про мать в анкете. Сын за родителя не ответчик.

— За что она осуждена? — спросил замполит Павла.

— Пивную на нашей улице сожгла. Чтоб молодежь пьянствовала меньше.

— А ты что, тоже пил?

— Случалось… Но как ее посадили, в рот не брал. Четыре с лишним года прошло.

— Вот это поступок! По-партийному! — похвалил Хромов.

— Рассказывать на собрании эту историю необязательно, — заметил Векшин.