Правда о 1937 годе. Кто развязал «большой террор»?

Сравнивая поведение Ленина и Сталина, социальный психолог Д. В. Колесов замечает: «Дело в том, что смелость мысли (и планов) и личная смелость — далеко не одно и то же. Ленин, безусловно, был намного смелее всех своих соратников в новизне и масштабности планов… Но зато как частное лицо он был осторожен, законопослушен, добропорядочен… Напротив, Сталин в молодости — смелый и даже дерзкий… умевший поддерживать хорошие отношения с уголовным миром, в политических вопросах был много умереннее и традиционнее Ленина».

Сталин гибко сочетал решимость и осторожность, радикализм и консерватизм, прагматизм и идейность. Нельзя сказать, чтобы он отрицал необходимость революции вообще. Иосиф Виссарионович признавал революцию, но не как цель . И даже не как средство улучшения общества. Точнее сказать так — само улучшение общества рассматривалось им в качестве средства усиления страны, государственности, улучшения жизни народа. Один их ближайших соратников Тито, М. Джилас, писал по этому поводу: «В связи с тем что Москва в самые решительные моменты отказывалась от поддержки китайской, испанской, а во многом и югославской революции, не без оснований преобладало мнение, что Сталин был вообще против революций. Между тем это не совсем верно. Он был против революции лишь в той мере, в какой она выходила за пределы интересов советского государства…»

Немного теории

Постараемся разобраться со спецификой сталинского отношения к революции. Революцию, как и любое явление в природе и обществе, надо рассматривать с точки зрения диалектики, науки о развитии. Все в мире противоречиво, двойственно. Как и всякая другая вещь, революция несет в себе свою же собственную противоположность, которая по мере развития процесса активно на него влияет, усиливается и в конечном счете приводит к созданию некоего гибрида. Возникает контр-революция (именно так — через дефис), характеризующаяся причудливым сочетанием «старого» и «нового». Причем соотношение этих начал может быть самым разным. Порой происходит так, что революция уже как бы начинает работать против самой себя, используя некие новые социальные и политические технологии, родившиеся на начальном этапе процесса. Наиболее известные примеры — канцлерство Оливера Кромвеля, империя Наполеона Бонапарта, диктатура Иосифа Сталина. Во всех трех случаях имело место наращивание контрреволюционных процессов по мере развития самой революции.

Революция становилась все более консервативной и национальной, сбрасывая с себя различные нигилистические пласты и стремясь оставить лишь то «новое», что способствует укреплению страны и нации. В общем, подобная эволюция неудивительна. Революция только тогда и побеждает, когда правящая элита становится совершенно неспособной к управлению государством, то есть объективно (вне зависимости от своего желания) превращается в антинациональную силу. Поэтому любая революция объективно национальна в том смысле, что она устраняет препятствие на пути нации, дает ей саму возможность идти вперед. Другое дело, что направление своего пути революция выбирает неправильно и лишь потом вносит необходимые коррективы. Можно даже сказать так — любая революция обречена начаться именно как антинациональный по преимуществу процесс. Почему? Это вопрос особый.

Вся соль его в том, что любой, даже самый выродившийся и самый антисоциальный режим (строй, порядок) является не грязевым наростом на теле национального организма, как думают революционеры, а его, организма, неотъемлемой частью. Нельзя сменить строй и не разрушить общество. В начале каждой революции происходит переплавка всего и вся, в ходе которой смерть рождает новую жизнь. Это и есть тот «ужас революции», который пугает консерваторов, но без которого невозможна жизнь нации.

Так вот, на первоначальном, хаотическом периоде революции патриоты, думающие о созидании, усилении страны, ее возглавить не могут. Патриот, «убивающий» свою нацию, пусть даже и с благой целью, — нонсенс. Он, конечно, может и должен диалектически сочетать разрушение и созидание, но доминировать все равно будет позитив. Поэтому руководить революцией на разрушительном этапе отрицания могут только нигилисты. Они сразу задают революции «неверное», «антинациональное» направление, которое потом приходится менять новой когорте революционеров.

Это происходит тогда, когда революция начинает превращаться в контрреволюцию, подавляя свое нигилистическое начало, не отказываясь при этом от самой реставрации прежних форм. Тогда и только тогда на арену могут выходить настоящие патриоты, консерваторы новаторского склада, консервативные революционеры. У них появляется шанс стать революционерами по отношению к самой революции, оседлать ее и направить в нужное русло.

Итак, патриот и созидатель не может (вернее, не сможет) вписаться в первый этап революции. Но тогда впору задаться вопросом: как же ему быть в данном случае? Не правильнее ли сохранять жесткую оппозицию к ней?