Правда о 1937 годе. Кто развязал «большой террор»?

Горький знал, кому писать. На самом деле Бухарин был всей душой за искоренение кулака. В октябре 1927 года он заявил: «Теперь вместе с середняком и опираясь на бедноту, на возрождённое хозяйство и политические силы Союза и партии, можно и нужно перейти к более форсированному наступлению на капиталистические элементы, в первую очередь на кулачество». Но когда зимой 1927/28 года Сталин пошёл на чрезвычайные меры с целью выбить хлеб из крестьян, прекраснодушный интеллигент Бухарин испугался, что «тёмный мужик» разнесёт советскую власть по клочкам. С этого самого испуга он и создал свою замечательную экономическую теорию, которой столь восхищались в эпоху перестройки.

Бухарин не верил в российского крестьянина и считал, что его можно кооперировать только лет через десять-двадцать. Только тогда простейшие формы кооперации (потребительская, кредитная и т.д.) дорастут до высшего типа — производственного кооператива. Возникнут крупные крестьянские хозяйства, способные эксплуатировать новейшую технику. А промышленность, по Бухарину, должна была соответствовать этим черепашьим темпам и развиваться медленно, ожидая, пока село потихоньку разбогатеет и окажется в состоянии покупать промышленные товары.

В общем-то программа Бухарина вполне подошла бы России, если бы только она находилась где-нибудь на Луне и нам не угрожала бы возможность агрессии. Тогда можно было бы развивать промышленность медленно и не заботиться об её оборонном секторе, который может быть развит лишь на базе мощной тяжёлой промышленности. Но мы были не на Луне, а на Земле, которая только что пережила Первую мировую войну и готовилась ко второй. Пойди в конце 20-х годов партия за Бухариным, и нас просто-напросто задавил бы какой-нибудь предприимчивый агрессор. Уж он не стал бы ждать 10–20 лет.

Сталин, в отличие от Бухарина, подходил к данному вопросу как патриот и прагматик. Он понял, что надо срочно создавать производственные кооперативы (колхозы) и форсировать развитие индустрии. Другое дело, что поставленных перед страной верных задач он достигал слишком уж крутыми средствами. Впрочем, снова обращу внимание на то, что ответственность за это несёт не только Сталин.

Горький, как уже понятно, был о Бухарине очень высокого мнения. Между ними поддерживались весьма тёплые отношения, которые сложились ещё в 1922 году, в то время как Бухарин лечился в Германии. Именно Бухарин встречал Горького, когда тот возвращался из-за границы. Горький при каждом удобном случае оказывал Бухарчику протекцию. После поражения лидеров правого уклона Горький пытался убедить Сталина вернуть их на прежние посты. Для этого он выбрал довольно хитрую тактику, устраивая на своей квартире якобы случайные встречи Сталина и «правых». Таким образом он хотел смягчить генсека.

Горький настаивал на том, чтобы Бухарин представлял СССР на Международном антифашистском конгрессе в 1932 году. Двумя годами позже Алексей Максимович упрашивал Политбюро поручить Бухарину приветствовать съезд писателей от имени партии.

Очень неплохо ладил престарелый Буревестник с железным наркомом Ягодой (они подружились ещё до революции, в Нижнем Новгороде). Интересно почитать их переписку, в которой главный чекист пытается подняться до вершин поэтического пафоса, а Горький ему всячески сочувствует. Два ценителя прекрасного любили уединяться в угловой комнате горьковского особняка в Москве, где подолгу беседовали. О чём? О литературе? А может, не только о ней?

Горький и Ягода оставили после себя обширную переписку. Из неё явствует, что отношения между ними можно смело считать дружескими. Исследователь взаимоотношений между Горьким и советскими властями А. Ваксберг так характеризует письма к нему Ягоды: «…Он раскрывал свою душу в таких выражениях, которые и впрямь позволительны лишь интимному другу». Письма «великого пролетарского писателя» к «железному наркому» также наводят на эту мысль. Вот отрывок из одного такого горьковского письма, датированного 20 ноября 1932 года: «Я бы тоже с наслаждением побеседовал с Вами, мой дорогой землячок, посидел бы часа два в угловой комнате на Никитской. Комплименты говорить я не намерен, а скажу нечто от души: хотя Вы иногда вздыхаете: «Ох, устал!»… на самом же деле Вы человек наименее уставший, чем многие другие, и неистощимость энергии Вашей — изумительна, работу ведёте Вы грандиозную».