Правда о Бэби Донж

Когда Жак появился на свет в клинике доктора Пешена, еще до того, как тот перебрался на юг…

Там царила почти такая же атмосфера, как в больнице. Утром его заставили ждать в саду, полном цветущих тюльпанов: дело было в апреле. Франсуа улавливал шаги в палатах и коридорах. Открывались окна. Он догадался: заканчивается утренняя уборка. Стелют чистые простыни, убирают посуду, матерям приносят детей.

Немного побледневшие женщины сидели на кроватях, сестры метались из одной палаты в другую.

— Пойдемте, господин Донж.

Точно так же вошел сегодня Феликс, изнывший от ожидания в коридоре. О том, какими были предшествующие часы, никто не догадывается. Здесь опять все чисто, все свежо. Следы перенесенных страданий тщательно стерты.

Тревожная улыбка Беби… Да, в ее улыбке чувствовалась тревога. Почему же только теперь Франсуа сознает, что это была тревога?

Тогда-то он вообразил бог знает что… Мол, она сердится, что он, мужчина, не испытал таких страданий, что жизнь его течет без изменений, что до приезда в больницу был в конторе и вел деловые переговоры. И как знать? Может быть, за то, что он воспользовался свободой, которую предоставила ему ее…

Сестра Адония на цыпочках кружила вокруг него. Наклонилась, увидела, что больной спокоен, и подумала, что он заснул. Разве мы всегда и неизбежно не ошибаемся, пытаясь угадать, что думают другие?

— Вчера приходила мама. Утверждает, что малыш — вылитый Донж, ничего от нас не унаследовал.

Что он должен был сказать и чего не сказал?

— Кло не слишком плохо тебя кормит? Дома все в порядке?

Дом был отцовский, у реки, рядом с кожевенным заводом. Франсуа перестроил его, но здание все же сохранило старинный вид. В нем были неожиданные переходы, неизвестно кем возведенные перегородки, комнаты, расположенные ниже остальных, купола над лестничными клетками.

— Я постоянно путаюсь в этом лабиринте, — повторяла г-жа д'Онневиль, привыкшая к новым строениям Перы,[7] окна которых выходили на Золотой Рог. — Не понимаю, почему бы вам не построить…

Феликс с Жанной жили через две улицы в более современном доме, но Жанна не любила заниматься хозяйством. Как, впрочем, и детьми. Она читала и курила в постели, играла в бридж, занималась благотворительностью — лишь бы чем-то заполнить время.

— Если я не вернусь к восьми, уложи детей, Феликс.

И Феликс укладывал.

Что за шум, внезапный гул многих голосов, как при выходе с воскресной мессы? Сегодня в больнице впускной день. Очевидно, открыли двери. Родственники с виноградом, апельсинами, сладостями устремились в палаты и коридоры.

— Тише! Здесь тяжелобольной. Он спит.

Сестра Адония стояла на часах у дверей шестой палаты. Спал ли Франсуа? Он никогда не бывал в кабинете следователя и рисовал себе плохо освещенную комнату с лампой под зеленым абажуром на письменном столе. В углу — стенной шкаф. Почему стенной шкаф — он не знал. Но он его видел, как видел эмалированный рукомойник и висящее на гвозде полотенце.

Видел он и следователя, назначенного в их город меньше месяца назад. Бесцветный блондин, слегка ожиревший и полысевший; жена явно смахивает на лошадь.

Подследственные, видимо, садятся на плетеный стул. Какое платье надела Беби? Неужели осталась в зеленом воскресном? Конечно, нет. Ведь это дачный туалет для дня. Франсуа вспомнил, что жена называла это платье «уикэнд».

Вероятнее всего, Беби выбрала английский костюм. Она тонко чувствует нюансы. Девушкой… Но какое это имеет значение? И к чему допросы? Она ничего не скажет. Она не способна говорить о себе.

Стыдливость? Гордость? Однажды разозлившись, что случалось редко, он бросил ей в лицо, как кнутом хлестнул:

— Ты достойная доченька своей мамаши, которой приспичило разделить апострофом мужнюю фамилию. В вашей семейке все нафаршированы спесью.

Донневиль! Ах, простите, д'Онневиль. А рядом просто Донжи. Братья Донж, сыновья кожевника, деятельные и упорные, чье терпение и воля…

Ну, а прозвище Беби? А кофе по-турецки, которое варят иногда в стилизованном под старину медном кувшинчике, напоминающем о Константинополе?

Базарная дешевка, мишура, курильницы для благовоний!

А они, братья Донж, дубят кожу, торгуют казеином, изготовляют сыры и вот уже год, благо остается много отходов, откармливают свиней.

Не итог ли этих усилий — Каштановая роща, шелковые чулки по восемьдесят франков за пару, платья из Парижа и белье, которое?…

А необъятная г-жа д'Онневиль с ее ханжеством и дурацким чванством, шалями, волосами, крашеными-перекрашенными черт знает какой дрянью, так что они стали фиолетовыми!

И жена, не способная заниматься любовью. Да, Беби была неспособна к любовным утехам. Она их терпела — и только. После них Франсуа испытывал порой желание извиниться.

— Тебе неприятно?

— Нет.

Покорно вздыхая о своей печальной доле, она уходила в ванную смывать следы его объятий.

Что если Франсуа ошибся в самом начале, то есть, еще в Руайане? Что если она вовсе не решила хладнокровно женить его на себе? Если?…

Тогда следует все пересмотреть, все проверить заново. Она ничего не скажет, но в этом случае не из гордости, а из…