Правда о деле Гарри Квеберта

— Я его спрашивал, — объяснил он. — Я ему сказал: «Мистер Стерн, я по-прежнему не могу понять одну вещь: почему Лютер хотел рисовать Нолу? Вы только что сказали, что это доставляло ему удовольствие: вы имеете в виду сексуальное удовольствие? Еще вы упомянули Элеонору — это его бывшая подружка?» Но он не захотел говорить на эту тему. Сказал, что это сложная история, что я знаю все, что мне нужно, а остальное — дело прошлое. И закончил беседу. Я был у него неофициально, я не мог заставить его отвечать.

— Дженни рассказывала, что Лютер хотел писать и ее тоже, — напомнил я.

— Ну и что это такое? Он что, был маньяк с кистью?

— Понятия не имею, сержант. Думаете, Стерн согласился на просьбу Калеба, потому что тот ему нравился?

— Мне это приходило в голову, и я спросил Стерна. Задал ему вопрос, было ли у него что-то с Калебом. Он очень спокойно ответил, что абсолютно ничего. «Я весьма верный партнер мистера Силфорда, с самого начала семидесятых, — сказал он. — К Лютеру Калебу я никогда не испытывал ничего, кроме жалости, поэтому и взял его на службу. Бедняга жил в Портленде, его жестоко избили и изувечили. Он был хорошим механиком, а мне как раз нужен был шофер и человек, который бы занимался моими автомобилями. Между нами быстро возникли дружеские отношения. Знаете, он был отличный парень. Можно сказать, мы были друзьями». Видите ли, писатель, что меня смущает, так это именно их отношения, которые он назвал дружескими. Но у меня такое впечатление, что там что-то большее. Но не в сексуальном плане: я уверен, что Стерн не лжет и действительно не испытывал влечения к Калебу. Нет, это, по-моему, какие-то более… нездоровые узы. Мне так показалось, когда Стерн рассказывал, как он уступил Калебу и потребовал от Нолы позировать голой. Ему это было противно, и все-таки он это сделал: Калеб словно имел над ним какую-то власть. Кстати, от Силфорда это тоже не ускользнуло. До тех пор он не проронил ни слова, только слушал, но когда Стерн описывал, как зашел поздороваться с перепуганной обнаженной девочкой, он произнес: «Эли, как это? Как? Что это за история? Почему ты мне никогда не говорил?»

— А про исчезновение Лютера вы со Стерном говорили? — спросил я.

— Спокойно, писатель, самое вкусное я приберег под конец. Силфорд, сам того не желая, надавил на него. Он был совершенно ошарашен и на время утратил адвокатские рефлексы. Он начал вопить: «Но, Эли, объясни, в конце концов! Почему ты мне ничего не сказал? Почему ты молчал столько лет?» Этот самый Эли, как вы можете понять, перетрусил: «Да, я молчал, я молчал, но я не забыл! Я тридцать три года хранил эту картину! Каждый день я заходил в мастерскую, садился на кушетку и смотрел на нее. Выдерживал ее взгляд, ее присутствие. А она, этот призрак, в упор смотрела на меня! Это была моя кара!»

Гэхаловуд, естественно, спросил Стерна, о какой каре идет речь.

— Кара за то, что я тоже ее немножко убил! — воскликнул Стерн. — Думаю, что когда я позволил Лютеру писать ее обнаженной, я пробудил в нем страшных демонов… Я… я сказал малышке, что она должна позировать Лютеру обнаженной, и тем самым как бы соединил их. Наверное, я косвенно виноват в ее смерти!

— Что же произошло, мистер Стерн?

Стерн сначала молчал, маялся, явно не мог понять, стоит ли говорить то, что ему известно. Потом наконец решился: