Правда о допетровской Руси

Патриарх отозвался о местничестве: «Аки от источника горчайшего вся злая и Богу зело мерзкая и всем вашим царственным делам ко вредительству превосходило…» Впрочем, говорил патриарх долго, и все в том же духе, а в заключение благодарил «за премудрое ваше царское благоволение».

Думные люди тоже дружно говорили, что «в прошлые годы во многих ратных, посольских и всяких делах чинились от тех случаев великие пакости, нестроения, разрушения, неприятелям радования, а между ними богопротивное дело – великие продолжительные вражды». И даже: «Да погибнет во огни оное богоненавистное, враждотворное, братоненавистное и любовь отгоняющее местничество и впредь да не воспомянется во веки!» После чего царь «с просветленным лицом» велел предать огню все разрядные книги, в которые вписывались заслуги всех людей того или иного рода – «поместные росписи», кто кого выше или ниже и кому за кем сидеть или стоять. В передних дворовых сенях разложили огонь и тут же сожгли разрядные книги.

Картина может показаться чересчур уж идиллической – ведь Боярская дума как раз и была местом, где заседали потомки древнейших родов! Вроде бы странно ждать от нее такой необъяснимой ненависти к местничеству. Но тут есть два очень важных обстоятельства, заставляющих отнестись к общей готовности отменить местничество с доверием.

Во-первых, в Думе было не так уж много представителей знатнейших фамилий. Политика Алексея Михайловича, да и Федора Алексеевича привела к тому, что 35 из 57 членов Думы были выдвиженцами, которые сами сделали карьеру, и уж на них-то местничество никогда не «работало», а только мешало им и очень часто унижало.

Во-вторых, в Думу попадали если и «по великой породе», то ведь не всякий представитель сановного рода. Реально думные чины все чаще имели те, кто вполне мог бы их получить и без ссылки на разрядные книги. То есть и потомкам знатных родов, сидевших в Думе, очень часто местничество только мешало, не давало видеть их личные заслуги там, где они, может быть, и были.

Получается, что московитское общество вполне готово к отмене местничества, и царь – вовсе не насильник, принуждающий общество изменяться, а только его лидер, возглавляющий общее движение. Вероятно, именно поэтому «вековой обычай» оказался отменен «не железною волею Петра, но волею слабого, умирающего Федора».