Правда о штрафбатах: Штрафной удар, или Как офицерский штрафбат дошел до Берлина

Рассказал мой командир и о дочери Неклюдова, библиотекарше нашего полка и яркой звезде концертов полковой самодеятельности, которые устраивались в честь проводов маршевых рот, отправляемых в действующую армию. Я до сих пор помню ее сильный, проникновенный грудной голос, ее "над полями, да над чистыми". Профессиональной певицей она так и не стала, хотя, по моему мнению, у нее были для этого все данные.

Вот такой экскурс в прошлое случился у нас в ярославском госпитале. А тогда, в 43-м, после отъезда Риты с госпиталем из Уфы, у нас наладилась интенсивная переписка, настоящий "почтовый роман". Из ее писем я узнал, что они обосновались в Туле, даже помню, что госпиталь размещался в школе на улице Красноперекопской. (Много лет спустя, когда после войны мне доводилось служить близ Тулы, мы побывали здесь.)

Уже потом, когда и я оказался на фронте, Рита мне сообщила, что теперь их госпиталь вошел в состав белорусского фронта. Так еще раз милостивая судьба свела нас тогда на одном фронте войны, что и позволило нам там встретиться и уже больше не расставаться.

В эту пору у меня, как и у многих влюбленных молодых людей, «прорезалась» поэтическая страсть, и я писал своей возлюбленной стихи и даже целые письма в стихах. Кое-какие те фронтовые записи у меня сохранились. Вот некоторые из них, конечно далеко не совершенные:

Хлипкая землянка. Злится ветер.

Вспомнилась родная сторона.

Ночи лунные и теплый летний вечер,

Вальс на танцплощадке и… война.

Много пережил за дни разлуки,

Но не усомнился я в твоей любви…

Мне приснилось, что ты свои руки

Все запачкала в моей крови.

И что ты меня перевязала

В полутемной комнатке пустой

Бомбами разбитого вокзала.

То был сон… Но ты была со мной!

А вот еще одно, из другого письма:

Я пишу, родная, каждый божий вечер,

Если украду у той войны хоть полчаса.

И тогда сквозь строчки вижу твои плечи,

Вижу твои ясные, серые глаза.

Этот взгляд, как солнце, сердце согревает.

Он как амулет. С ним не страшна гроза.

В тяжкие минуты силы прибавляют

Милые, любимые, ясные глаза.

Конечно, примитивны эти стихи, но даже сейчас они пахнут тем пороховым временем, той гарью войны, которой мы дышали, в которой жили, любили, страдали.

Я даже маме Риты, Екатерине Николаевне после той памятной встречи в Лохуве, описанной мною в предыдущей главе, свое признание в любви к Рите и просьбу о материнском благословении выразил так:

…А в день, когда пробьют часы Победы,

Настанут дни спокойней и светлей,

Мы будем вместе. Радости и беды

Со мной разделит Рита, а я — с ней.

Тогда отметим сразу дни рожденья,

Которые прошли, которым еще быть…

Теперь же дайте нам благословенье,

Чтоб в счастье жить, всегда, всю жизнь любить…

В некоторых предшествующих главах я так или иначе касался нашего "военно-полевого романа", рассказывал о высоких чувствах, часто помогавших сохранять верность друг к другу и саму любовь, которые вселяли уверенность и действительно прибавляли силы в самые трудные минуты.

И теперь, спустя много лет, во мне не иссякает убежденность, что именно эта любовь была тем талисманом, который не один раз отводил от меня смертельную опасность в столкновениях с реальностями войны, с ее пулями, минами, танками, бомбами…

Не могу не рассказать и о том, каким «испытаниям» подвергала меня сама Рита. Примерно с лета 1944 года она вдруг в своих письмах стала мне писать, что уже была замужем и что у нее даже есть ребенок. Я ей ответил, что если все это уже в прошлом, то нашей любви это не помеха, и что ее ребенок — это наш ребенок.

Я почти верил ее письмам, хотя и не мог понять, как и когда это могло случиться.

И даже при встрече в Лохуве этот вопрос так и остался висеть в воздухе, хотя я не сомневался ни в своей любви, ни в ее чувствах ко мне. А рано утром, одевшись в выстиранное, отутюженное, пахнущее свежестью белье и обмундирование, я должен был тронуться в путь, чтобы прибыть в указанное место не позднее определенного мне срока. Да и не в моих правилах быть неточным.