Правда сердца. Письма к В. А. Платоновой (1906–1942)

Пронеслась почти вся жизнь перед глазами! И уже мы начали седеть! У Раттеля борода седая, – говорит, что поседел на войне, так было тяжело. В особенности тяжело вспоминает одну ночь, когда командир корпуса, сделав распоряжения, уехал куда-то вперед, а уводить с позиций корпус с боем пришлось не кому иному, как ему – Раттелю! Тут, в одну темную, скверную ночь, пришлось пережить, по его словам, больше, чем за целые годы.

Надежный тоже с большой сединой в голове, но лицо осталось совершенно то же, что было. За Шахэ получил Георгия.

И знаете, у меня вдруг проснулось давно забытое чувство, что это – товарищи, настоящие товарищи по работе для родной России, и что я не один какой-то совсем одинокий, а вот с ними сообща и одинаково, – даже, может быть, меньше, чем они, – работаю русское дело. А это чувство (благодатное чувство!) давно уже мною забыто, и забыто настолько, что сегодня оно показалось мне почти новостью. Ведь я привык видеть в людях, с которыми обыденно сталкивает судьба, совсем чужих людей для того, что мне дорого и чему я служу. Страшно сказать, – я привык где-то в самой глубине души видеть в окружающих людях (за немногими исключениями) – вредных для России людей. Сидят люди передо мной и болтают, а я на них смотрю – и чувствую только одно, что они мне ни в чем не товарищи, ничего общего у меня с ними нет и надо от них только беречься, т. е., собственно, беречь свое дело. Это во мне сидит очень глубоко.

А вот сегодня опять я почувствовал товарищей, и это было так удивительно! Мало того, я вдруг почувствовал, что они, может быть, сделали для жизни, которая нам была дорога с корпуса, и больше, чем я. А это тоже, представьте себе, какое-то отрадное чувство!

И вот мне так ужасно захотелось поговорить с Вами, – сказать Вам, как я счастлив за своих товарищей.

Может быть, это только временный упадок русского дела: уж слишком разросся ее организм (т. е. организм России) и оттого так расходятся, так чуждаются и не узнают друг друга силы в ее центральной нервной системе. Но, Бог даст, рабочие, прежние силы еще возьмут свое.

Но возьмут они свое только тогда, когда не будут жить каждая для себя, для своего маленького благополучия в «тепленьком семейном уголке», не будут тратить сил и времени на «культурное препровождение времени» вроде… картишек.

Еду вечером в понедельник.

Ваш А. Ухтомский

8

25 июля 1911

Дорогая Варвара Александровна, на авось напишу Вам на Владикавказ заказным, с расчетом, что письмо будет переслано Вам, если Вас не найдет на Кавказе. <…>

Великое спасибо Вам за письма с матушки моей Волги. Я счастлив, что Вы были на ней, сплыли от Рыбной почти до самого низовья. Проплыл с Вами мысленно всю эту Русь исконную, кондовую Русь, – в особенности от Рыбинска до Керженца. Вот Вы не читали великого русского произведения – «В лесах» Мельникова-Печерского. А он так начинает свою Илиаду: «Верховое Заволжье – край привольный. Там народ досужий, бойкий, смысленый и ловкий. Таково Заволжье от Рыбинска вниз до устья Керженца… в заволжском Верховье Русь исстари уселась по лесам и болотам… Судя по людскому наречному говору – новгородцы в давние Рюриковы времена там поселились. Предания о Батыевом разгроме там свежи, укажут и тропу Батыеву, и место невидимого града Китежа на озере Светлом Яре… Старая там Русь, исконная, кондовая. С той поры, как зачиналась земля Русская, там чужих насельщиков не бывало. Там Русь сыстари на чистоте стоит – какова была при прадедах, такова хранится до наших дней. Добрая сторона, хоть и смотрит сердито на чужанина».

И вот Вы наконец там были и почувствовали родное, родимое в той стороне. А сторона та – родная моя сторонушка, где Бог привел родиться на берегу заволжской извилистой речки Восломки, что бежит чрез краснолесье, чрез поля, покрытые зарослью, и отдает свою чистую воду Ухре, а Ухра – Шексне, а Шексна пала уж в саму матушку Волгу. Там же Бог привел и духовно родиться, воспитаться, мыслью вдохновиться, – там все на волжских берегах и в волжско-окинской долине: там ведь и ярославские наши веси, там и господин «Новгород низовские Земли», там и монастырь Живоначальныя Троицы «игумена Сергия, иже в Маковце». Господь даст, тому бы краю и поработать, и послужить; не лихом бы родная сторонушка помянула, и там бы, в родной волжской земле, и костьми лечь!

Дай Боже!

Подышали Вы чистым волжским воздухом, побывали, порадовались на ее раздолье! Видели белокаменные храмы Божии на родных берегах.

Да, хорошо там! Нет лучше, роднее того края! Помню, как любовался я Уралом в 1905 году, его лесистыми пустынями; но все время было щемящее чувство: «А все это уж не то, – Волга-матушка далеко!» И в юности, в лавре Сергиевой, долго скучал я по Волге, которую привык и летом и зимой видеть под боком.

И вот еще помню, как обрадовались мы все, волгари, на камском любимовском пароходе, когда далеко впереди над темно-зелеными низинами камских берегов завиделся высокий красный правый берег Волги у Богородска!..