Правда смертного часа. Посмертная судьба.

Сергей Жильцов, работавший с рукописями Высоцкого, которые хранятся в ЦГАЛИ, сообщает, что все эти рукописи — на линованной белой бумаге… Тексты написаны тонкой шариковой ручкой, предположительно типа «Пилот»… Все они написаны до 30 мая 1980 года. Сюда же можно отнести беловик стихотворения «Две просьбы» и текст «Как зайдешь в бистро-столовку…»

16 мая — Театр на Таганке в Польше. Отмена (замена?) спектакля «Гамлет». В этот день В. Золотухин записывает в своем дневнике:

«Мы в Польше. Вроцлав. Сразу событие — у Володи в Париже предынфарктное состояние, отменяется «Гамлет». Шеф на проводе:

— Как текст? Бери Боровчика — знаешь, кто такой Боровчик? (Д. Боровский — главный художник Театра на Таганке) — и ко мне.

Отказался, самоубийство…»

Позже Золотухин напишет об этом подробнее (18.03.1985):

«Вспоминали (вместе с Полокой) Володю. Венька (В. Смехов) сказал ему в посольстве польском, что я в Польше Гамлета хотел сыграгь. Вот, оказывается, что он имел в виду в своем письме: «Я простил тебе, но не простит покойный…» Знал бы он, какой был разговор у меня с Любимовым. Да ведь он знал. Я не мог ему не рассказать об этом, не похвастать, как я отказался, ссылаясь на то, что Польша не Рязань, что Польша ждет Высоцкого, и мне с бухты-барахты только выучить за ночь текст, играть и позорить Таганку негоже… и как шеф был благодарен мне за это… Ну, Веня!»

Разумеется, Высоцкий очень не хотел подвести Любимова — пришлось бы отменять еще два спектакля. В общем, на грани срыва все гастроли Театра на Таганке. В. В. в Шарантоне, на выписку из этой больницы, вероятно, требуется согласие жены…

Марина Влади: «Прошло время. Ты приходишь в сознание, а дальше— угрызения совести, отчаянье и, наконец, откровенный разговор со мной. Я отказалась, несмотря на советы врачей, оставить тебя в специальной клинике. Быть может, я должна была на это решиться. Но могла ли я посягнуть на твою свободу, которой ты дорожил больше жизни?..»

Высоцкий умел убеждать, Марина Влади забирает его из клиники 18 или 20 мая, но до этого происходит несколько событий… Михаил Шемякин, узнав, что В.В. в больнице, навещает своего друга:

«И вот я стою перед громадным мрачным таким зданием. А там, где-то в середине, сидит Вовчик, к которому мне надо пробиться, но как? Во-первых, у меня — такой первобытный страх, по собственному опыту знаю, что такое психиатрическая больница; во-вторых, там же, в клинике, все закрыто. Я перелезаю через какие-то стенки, ворота, бочком, прячусь между кустов сирени… Вижу, какая-то странная лестница, я по ней поднимаюсь, почему — я до сих пор не могу понять, это чисто звериная интуиция! — поднимаюсь по этой лестнице до самого верха, почему-то — там железная дверь и железные оконца в решетках. Я в них заглядываю — и вдруг передо мной выплывает морда такого советского психбольного. Он мне подмигивает так хитро из окошечка: «Э-э-э!»

Этот больной впускает Шемякина, и в первом же коридоре тот встречает Высоцкого… «…Вовчик у окна стоит. Он обернулся — а он тогда в каком-то фильме снимался — волосы такие рыжеватые, и все так сплетается, в таком ван-гоговском колорите, сумасшедшем. И мне навстречу:

— Миша!

А я — после запоя, в еще более сентиментальном настрое:

— Вовчик!

Он повел меня к себе в палату… в какой-то закуток. Я говорю:

— Что? Вот так-то…

А он:

— Да… Да… Вот напоили!..

И вот так он сидит, а я говорю:

— Ну что? Все будет хорошо…

А он — мне:

— Мишка, я людей подвел!

И заплакал вдруг. Я спрашиваю:

— Каких людей?

— Да понимаешь, я там обещал кому-то шарикоподшипник достать для машины…

(Не то колесо там или покрышку.)

— …Я так людей подвел!

…Воду на нем возили… Потом он вдруг опомнился, говорит:

— Мишка, тебе надо уходить!

— А что такое?

— Да ты знаешь, это все-таки настоящая психиатричка, ну — повяжут тебя, повяжут.

…Он прислонился к окошечку, а там идет другая жизнь, никакого отношения к нам не имеющая — там солнышко, которое на нас абсолютно не светит и нас не греет… Вот так мы стоим, прислонившись лбами к стеклу, и потихонечку воем… Жуть! Вот этого — не передать! Этой тоски его перед самой смертью, которая его ела!

…Самая жуткая из наших последних встреч была— в дурдоме этом жутком! И как я пробрался туда— не могу понять! Казалось, невозможно туда прорваться, — это больница для наркоманов — самых страшных… Ну, судьба!»

И еще из воспоминаний М. Шемякина: «Я говорю:

— Знаешь, Вовка, я всегда думаю, что мы с тобой какие-то никому не нужные птицы…

А он меня схватил за руку — у него есть такая песня о подстреленных лебедях — и говорит:

— Мишка, этого не может быть! Я здесь, в больнице, стал думать об этом и вспомнил эту свою песню».

Вспомнил? А может быть, написал… Приведем два четверостишья из стихотворения «В стае диких гусей был второй…»: