Правда танкового аса. «Бронебойным, огонь!»

Расположились в землянках недалеко от деревни Долгое, что под Великими Луками. Вокруг только глухой лес, в километре виднелась приземистая избушка. В ней жили старуха с молодушкой. Был у нас командир взвода, подольский парень Иван Баркалов – единственный, фамилию которого я и по сей день помню. Ему уже было за тридцать, женат, имел двоих детей. Он договорился с этой молодухой, что придет к ней ночью. Мы получали офицерский паек, в который входила 800-граммовая банка американской колбасы, – ее делили на двоих. Вот приходит ко мне этот Баркалов и говорит: «Я тебя прошу, дай мне эту банку. Я в гости пойду, они там голодают». – «Бери, пусть поедят». Утром он возвращается, возвращает банку, хохочет. Я ему: «Что ты ржешь, как конь? Что же ты не отдал?» – «Она тощенькая. Быстро уснула. Я утром проснулся, банку забрал и ушел». – «Какой же ты негодяй! Иди, отдай!» – «Не отдам. Хочешь, сам иди».

Новый, 1944 год мы встречали без каких-либо торжеств. Снег повалил, холодина. Мерзли в холодных землянках. В январе нам объявили, что бригада направляется под Нарофоминск на переформировку. В середине января личный состав бригады прибыл в лагерь под Нарофоминск. Разместились в небольших землянках: 18 офицеров в одной, солдаты в другой и штаб бригады в третьей. Это было все, что осталось от бригады. Тут опять мне пришлось схлестнуться с Баркаловым. Кухня находилась в отдельной землянке, куда мы ходили с котелками. После еды мы их рядком ставили на полку, прибитую к стене. Как-то Баркалов, развалившись на топчане, говорит одному из офицеров:

– Слушай, принеси мне еду. Неохота идти.

– Что я тебе, денщик, что ли?! – возмутился тот. – Ничего я тебе носить не буду.

– Тогда я сейчас все котелки перестреляю.

– Хватить дурить!

– Что, слабо, думаешь?

– Может, и слабо.

Баркалов выхватывает пистолет и сколько было патронов всаживает в эти котелки. Благо стрелял с трех шагов – промахнуться невозможно. Я вскипел, бросился на него… Подрались мы капитально: у меня до сих пор шрам на верхней губе от удара головой. Конечно, нас растащили. Никто докладывать об инциденте не стал. Придумали версию о том, куда делись котелки, и нам их заменили.

Нам было объявлено, что бригада расформировывается, а на ее базе создается 4-й отдельный мотоциклетный полк. Пока разрабатывались штаты, подбирался на должности личный состав, офицеры были предоставлены сами себе. Попытка организовать учения не получилась. Часто ходили в Нарофоминск на танцы, а также к зенитчицам, стоявшим в деревне недалеко от лагеря. Как всегда, от нечего делать начинаются чудачества. Заместитель командира батальона по политчасти Кибальник начал домогаться до молодой, красивой фельдшерицы лет двадцати двух. Она ни в какую. Он следил за каждым ее шагом, поставил пост возле землянки фельдшеров и лично инструктировал солдат на посту, чтобы никого к ней не впускать, а ее не выпускать. Однажды не застал ее в расположении части и объявил тревогу, якобы учения. За офицерами, бывшими в Нарофоминске на танцах, послали машину. Девчонка, чувствуя такое давление и не желая этого замполита, нашла себе младшего лейтенанта и стала с ним жить. Тогда Кибальник стал преследовать этого офицера, наговаривать на него командиру бригады, обвинять в нечистоплотности, в сожительстве с этой «мадам». К счастью, командир бригады разобрался по-человечески. Вскоре часть расформировали: девушка уехала в одну сторону, младший лейтенант в другую, но Кибальнику она не досталась.

В марте меня вызвали в штаб бригады и предложили должность командира роты в мотоциклетном полку. Я категорически отказался, безапелляционно заявив:

– Я мотоциклы не знаю, никогда на них не воевал. Как был танкистом, так им и останусь! Что это за война на мотоциклах?!

Я действительно не представлял себе военных действий на мотоциклах.

– Пошлем на взвод, – ответил начальник штаба бригады.

– Посылайте на взвод. Не возражаю.

Следом вызвали Колю Максимова. Он тоже отказался от предложенной должности командира мотоциклетного взвода, сказав, что останется командиром танка. Нам двоим и еще трем или четырем офицерам были выданы личные дела, и мы направились в полк резерва офицерского состава при Главном Управлении БТМВ[9] в Москву. В моем личном деле лежало представление на орден Отечественной войны и следующее звание «старший лейтенант». В Москву мы прибыли в середине апреля. Коля показал мне город, познакомил с родственниками, жившими в квартире на Гоголевском бульваре, там мы и ночевали. Я познакомился с его сестрой. Она была с 1927 года, уже замуж вышла, и ее муж был тяжело ранен под Сталинградом, оставшись инвалидом 1-й группы; потом он работал водителем. По Москве мы походили, но мало времени было. Я навестил своих знакомых, друзей, там две девчонки со мной учились… Помню, я уже начал мыслить про академию, и, провожая нас, Колина мать говорила: «Как только война закончится, останетесь живы, приезжайте. Будете жить с нами, не надо никакого общежития».