Правда выше солнца (СИ)

С вылинявшего неба лился зной, беспощадно давил на плечи и непокрытую голову. Башня, в которой погиб Ликандр, казалась сделанной из белого воска, готового растаять под солнечными лучами. Лошади, кивая в такт шагам, взобрались на холм и встали перед воротами.

Евтид с Полидором помогли спешиться Акриону, сняли с коня Фимению. Ворота открылись, лошадей передали подоспевшему конюху, и Горгий повёл пленников вокруг дворца. Мимо башни, мимо сада, где Акрион несколько дней назад прощался с Эвникой, вглубь пристроек. Вошли в просторный сарай, пахнущий курами, тёмный и прохладный – словно благословение после раскалённого, напоенного жаром полудня. Недолгое благословение: Горгий нашарил кольцо под ногами, ухнул с натугой, вздел крышку погреба. Из подпола дохнуло плесенью.

Горгий, покряхтывая, нащупал ногой невидимую скрипучую ступеньку.

– Огня дайте, – проворчал он.

Евтид протопал в угол, пошуршал, погремел какой-то утварью. Высек огонь. Вернулся с коптящим факелом, отдал Горгию. Тот, моргая и стараясь держать факел подальше от бороды, скрылся в погребе.

Полидор толкнул костлявым кулаком в спину. Акрион, шатнувшись, подошёл к квадратной дыре в полу, глянул вниз, разглядел жёлтый глаз факела и потрёпанный тусклый шлем Горгия.

– А сестра? – спросил. – Её вы тоже сюда?

– Разберёмся с твоей… сестрой, – отозвался старый стражник. – Полезай уже.

Акрион оглянулся на Фимению. Та ответила взглядом, полным заново проснувшегося ужаса. Но ничего не оставалось, кроме как последовать приказанию.

Он не слишком удивился, увидев знакомую кладовую: здоровенные амфоры, врытые в землю, лежащая ничком, протянувшая мраморную ладонь статуя Пелона, постамент с отломками ног. Как и в прошлый раз, Акриона провели в самый дальний угол. Как и прежде, втолкнули в маленькую комнатку, где лежали мешки с песком. Горгий повозился с верёвками на запястьях Акриона, развязал узлы. Захлопнул дверь – точь-в-точь, как тогда.

А затем в темноте растеклась тишина.

Акрион остался один.

Нигде так не чувствуется одиночество, как в темноте. И никогда не бывает оно таким мучительным, как в мёртвой тиши. Кажется, навеки попрощался с дневным светом, с шелестом ветра, звоном музыки, женским смехом, мужскими песнями. Думаешь, что погибнешь, всеми оставленный и забытый.

Но в тишине можно услышать то, что тише любого звука.

«Отшельники живут в лесу, но не считают себя одинокими, – донёсся голос. – Никто не бывает один, если с ним бог».

Голос Киликия. Не даймоний, не божественная речь. Просто слова старого актёра, который обожал «Этиологию» и цитировал Сократа при любом случае. Когда он это сказал? К чему? Неважно; Акриону было довольно того, что слова возникли в памяти.

Он коснулся всеведущего Ока. Снял амулет – впервые с того момента, как надел в Ликейской роще. Ощупью добрался до мешков, пристроил Око повыше. Долго напрягал зрение, силясь угадать золотой отсверк. Показалось – блеснуло.

«Этого хватит», – решил Акрион.

Теперь здесь будет алтарь.

Он стоял в тишине и темноте, вызывая в памяти литанию, повторяя её раз за разом, пока не затвердил до единого слова. Затем начал:

У Пифо богозданного,

Камня в Дельфах священного,

У святого оракула

Ты – о иэйэ, Пеан! –

Аполлон, обитаешь – лик

Чтимый Дия и девы Лето,

Коя дщери, – таков божественный

Промысел, – иэ, Пеан, иэ!

Там, у треножника божьего,

Лавр колебля нарезанный,

Ты приступаешь к пророчествам

Вещим, иэйэ, Пеан!

Из святилища грозного

Правду благочестивую

Лирой звонкой о будущем

Возвещаешь – иэ, Пеан!

В доле темпейском очистившись

Милостью Зевса всемощного,

Лишь Паллада уверила

Гею плодную – о Пеан! –

С пышнокудрой Фемидою,

Вняв Афины внушению,

Ты в Пифо и направился

Благовонный – иэ, Пеан!

Славимый гимнами нашими,

Дай, по обычаю божьему,

Помощь в беде, о спаситель!

Иэ, Пеан!

За дверью послышались голоса. Кто-то завозился, дёргая верёвку на двери.

Акрион успел схватить амулет и набросить шнурок на шею. Обернулся. Сощурился на свет факелов.