Правда

Зиновьев был неплохой игрок, хотя трусливый, но этот недостаток компенсировался, с другой стороны, излишней рисковостью Кржижановского, так что поначалу Ленин с партнером были в выигрыше. Но пришла пора и им продуться. Владимир Ильич спокойно достал из бумажника деньги и выложил на стол свою долю. Однако Зиновьев, пряча глаза, с унынием объявил, что денег у него нету.

— Как нету?! — возмущался Богданов. — Вы только что выиграли... Эх, Гриша, Гриша! Что, как обычно? — И он взял в руки колоду.

— Хватит позориться, — сердито сказал Каменев и полез за своим тощеньким бумажником. — Я за него заплачу.

— Что такое «как обычно»? — шепотом спросил Ленин у Луначарского.

— Товарищ Зиновьев у нас малость скуповат — сами понимаете, сын сапожника... Обычно, когда он отказывается платить, его лупят колодой по носу. Ну, или товарищ Каменев за него расплачивается, когда при деньгах.

«Да что они все заладили — сын сапожника, сын сапожника...» — с досадой подумал Ленин: он был хоть и царевич, но вскормленный кухаркою и оттого демократ; вдобавок брат его приемной матери был тоже сапожником. «Остальные-то все как на подбор — буржуйские или профессорские сынки. А еще революционерами себя называют! Эх, не любите вы народа...» Но досаду свою он скоро подавил, потому что в общем и целом социал-демократы были милейшие люди. Он уже прикидывал в уме, какими постами осчастливит их, когда сделается монархом: «Максимилианычу, понятное дело, поручу электричество... Разные там иллюминации к празднествам... Фейерверки... Нет, фейерверки, кажется, не имеют отношения к электричеству... Жаль! — Ленин очень любил фейерверки и громкую пальбу из орудий. — Электричество, электричество — для чего оно? Хотя в синематографе, наверное, есть... И вообще наука... Доктору подарю самую шикарную лечебницу с минеральными водами. От Луначарского, сразу видать, никакого проку: совершенно бесполезный человечек. Стало быть — займется культурой и народным просвещением... Зиновьев... гм... разве можно сапожничьему сыну поручить какое-нибудь дело? Нет, так рассуждать нельзя. Сапожник такой же человек, как и кухарка... На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич и сапожник. А дам-ка я ему, пожалуй, пост какого-нибудь градоначальника! И Леве тоже. Ей-богу! Для этого много ума не надо: взять хоть нашего великого князюшку Сергея Алексаныча... Ах, чорт! Если я сейчас куплю пикового короля — у меня большой шлем!»

И, сделав poker-face, он хладнокровно объявил: «Прикупаю». Но короля в прикупе не оказалось, хотя Ленин твердо знал, что он там должен быть. «Размечтался, разнюнился, совершенно потерял квалификацию, — корил он себя, — пора спускаться с небес и браться за ум». Игра дальше пошла ровно, с переменным успехом, никого не обогащая и не разоряя. Потом снова пили вино и пели романсы под гитару. Короче говоря, было очень мило; вот только когда стали уже расходиться, Владимир Ильич внезапно зацепился ногою за косяк, споткнулся и встал как вкопанный: у его башмака — старого, но идеально вычищенного — отскочила подметка...

Он выругался: идти куда-либо в таком виде было невозможно. И Гришка Зиновьев, сапожничий сын, с помощью обычных гвоздей и молотка ловко и споро устранил неприятность, сопроводив благодеяние словами «Дохряпаешь в лучшем виде, Володя». Обычно Ленин даже самым близким друзьям мужского полу не позволял называть себя иначе как Ильичом, но из чувства признательности и сословного родства стерпел это амикошонство. Так завязалась дружба, впоследствии удивлявшая многих; так вышло, что Зиновьев оказался единственным из партийных товарищей, кто звал Владимира Ильича по имени и на «ты».

Несколькими днями позднее Ленин, засунув руки глубоко в карманы любимых фланелевых штанов и насвистывая, брел без всякого дела по Пикадилли. По-прежнему стояла удушливая, липкая жара, и он решил, что сыт Лондоном по горло. «Туманный Альбион называется — где хоть один туман или дождик?!» И вообще он больше любил Париж.