Правда

— Ну вот! И еще десяток таких же правил: дружи с губернатором, подноси полицмейстеру, заручись поддержкой в верхах, слабого грабь, сильному кланяйся... Зачем в России советы, как делать дела? Это уместно в стране, где хоть один закон работает, — а у нас всю Россию пройди, честного купца не сыщешь. Это они на словах только клянутся: наше честное купецкое слово — никаких бумаг не надо... Знаю я их честное купецкое: мелочатся и мухлюют так, что отца родного в солдаты сдадут, собственное дитя ограбят на дороге... Я не знаю, что в России должно сделаться, чтобы нынешние российские деловые люди стали кому-то казаться честными промышленниками. Надо, наверное, полстраны выжечь, а другую по миру пустить... и не сомневайтесь, дойдет до этого! Нельзя вечно издеваться над здравым смыслом!

Прянишников страдал геморроем, а потому любил на досуге поругать страну происхождения.

— А если политика? — выложил Ленин последний козырь. Уж очень ему нравилось название «Правда».

— Знаете что, Ильич? — сказал ему издатель. С Лениным даже малознакомые люди бывали неожиданно откровенны, а Прянишников ценил в нем превосходного партнера по бриджу и потому разговаривал вовсе уж по-приятельски. — Я вам открою одну издательскую тайну, только вы уж меня не выдавайте.

— Глух и нем, — привычно поклялся Ильич.

— Ни одна газета в России не может быть прибыльна. Нет у нас столько грамотных, чтобы обеспечить настоящий тираж, а главное — никому не интересно читать про чужую жизнь. Любителей чтения наберется тысяч пять, им вполне хватает всяких «Весов», про декадентскую жизнь и про то, как в воскресный день в саду Шабли пажи графиню развлекли. Ленин хохотнул.

— А прочие?

— А прочие газет не читают и правильно делают. Так что живет газета за счет двух вещей. Первая — понятно, реклама. Удивительное слабительное гуннияди-янос, синематограф с духовой музыкой, лечение от половой слабости за три сеанса и подобное. В иных листках и места свободного уже не осталось — все торговые объявления заняли. А второе... — Прянишников понизил голос. — Слышали вы что-нибудь про то, как деньги моют?

— Разумеется, — быстро кивнул Ленин. — Но я думал, что это делается на больницах... на прочей благотворительности...

— Заблуждаетесь, друг мой, заблуждаетесь. Газеты сейчас самое модное вложение. Политика, борьба и прочая. Жертвуют на них охотно, покупают в полную собственность почем зря — это и престиж, и мода, и что хотите. Допустим, сделали вы на каких-нибудь поставках гнилого мяса или червивого зерна хорошую прибыль. Ну и вложили в газету — как человек благородный, большой друг искусств и просветитель народа. Формально в вашей газете все чин чинарем — сотрудники получают приличные суммы, вы обновляете типографию, покупаете лучшую бумагу, Соколов вон говорит, что верже из самой Норвегии возит... Что же в действительности? А в действительности, дорогой, вы покупаете бумагу в Конотопе, типография у вас от старости разваливается, сотрудники получают три копейки и пишут то, что только и можно писать за три копейки, то есть бред собачий, — так?

— Так, — кивнул Ленин. Он понял наконец, почему все русские газеты были забиты такой дрянью, читать которую можно было только за границей, от страшной тоски по Родине.

— Вы думаете, хоть одному этому корреспонденту возможно доверять? — продолжал Прянишников. — У них у всех образования три с половиной класса, и врут они, как проклятые. Кто самый грязный, самый невежественный, самый подлый человек в России? — репортер. Кто больше всего врет? Выражение знаете? — «Врет, как очевидец»! И ежели во всем мире пресса служит как-никак выяснению истины, у нас она нужна только для одного: чтобы какой-нибудь купчик или так называемый деловой человек потратил на газету пять тысяч в год, а в бумагах чтобы стояла сумма в двадцать, а то и в пятьдесят тысяч, и чтобы денежки эти у него подпольно крутились, а может, шли на взятки...

— Или можно бордель, — прошептал потрясенный Ленин. — Или игорный дом, если договориться... В участок дать, еще кой-кому дать... и чем не жизнь?

— Ну что, Ильич? — усмехнулся Прянишников. — Не пропало у вас желание сеять разумное, доброе, вечное?

— Напротив, — отвечал Ленин. — Совершенно напротив. Век живи — век учись.