Правда

Крупская поспешно согласилась; она была чутка и осознала свою ошибку. Она попросила, чтобы Луначарский прочел что-нибудь еще. Он растаял и стал читать. Она слушала как завороженная... Любила ли она его? Она сама не понимала, что с нею происходит. Надежда Константиновна была прежде всего женщина, о чем ее муж давно позабыл; ее влекло к мужчинам, но трезвый ум, как и в юности, не позволял делать из-за них глупости. Ей нравился горячий красавец Серго, но она понимала, что недостаточно молода и белокура; ей нравился уютный Лева Каменев, но она смутно догадывалась, что с Гришей ей не тягаться, и порой сожалела, что не родилась мужчиною; демонический и безумный Богданов волновал ее воображение, но он был замкнут и недоступен; лишь утонченно-ледяная краса Дзержинского, тревожа глаз, все ж не задевала сердца, ибо Надежда твердо усвоила от мужа, что Феликс Эдмундович никакой не рыцарь, а сутенер, аферист, растлитель малолетних, проститутка и железный болван.

К Луначарскому же она сперва относилась, как и к мужу, с материнской нежностью — он был так неприспособлен к жизни, бедняжка! — но постепенно жалость перерастала в иное, более страстное чувство. Никогда еще никто не читал и уж тем более не посвящал ей стихов. А он, измученный постоянными насмешками и издевательствами со стороны товарищей по партии, был счастлив, что наконец нашелся слушатель столь благодарный и способный оценить его гений. Общение с Крупской действовало на него как вода на растение; он уже почти не обращал внимания на ее малопривлекательную наружность, за которой видел нежную и тонкую душу. Отношения их пребывали еще на платоническом уровне, но все потихоньку шло к естественному завершению.

— Nadine, о чем вы думаете?

Крупская ничего не успела ответить: незапертая дверь широко распахнулась от пинка, и разъяренный Владимир Ильич предстал перед влюбленными. При всех своих подозрениях он все же не ожидал, что так сразу застукает их на месте преступления. Убежденный материалист, он не верил, что бывает платоническая любовь, и по-своему истолковал невинную сцену: «Уже перепихнулись и стишки почитывают. Сволочи, ренегаты!» Не долго думая он подскочил к диванчику, в разных концах которого сидели жена и ее хахаль; он пару раз съездил Луначарского по физиономии и схватил жену за косу, намереваясь оттаскать ее как следует, но она вырвалась и завизжала на всю улицу:

— Помогите! Люди добрые, спасите! Убивают!

— Что ты кричишь! — сердито сказал Ленин, сразу же со смущенным видом отпустив жену: он не любил громких скандалов и вовсе не желал огласки. — Никто никого не убивает. Идем домой. Я тебе не позволю таскаться по мужикам. Нашла с кем, дура! Этот бездарный...

— Не смейте оскорблять искусство! — выкрикнул Луначарский, прячась за диванчиком. — Я не позволю.

— А-а, так тебе еще мало? — сказал Ленин и приблизился к нему с угрожающим выражением на лице. Впрочем, он уже утолил свой гнев и не хотел больше бить это ничтожество. — Ты, Анатолий Васильевич, графоман и дундук. Чтоб я твоих паршивых стишат больше не видел. — Он отвернулся и, не обращая внимания на поверженного соперника, пошел к выходу. Но тот крикнул вслед ему:

— Я... я этого так не оставлю! Я вас вызываю!

— Куда? — не понял Ленин.

— На дуэль, — гордо пискнул Анатолий Васильевич.

— Вот болван, — сказал Ленин почти добродушно. — Ну, какая еще дуэль? К чему эти буржуазные... А-а, чорт вас раздери... — Он бросил взгляд в сторону окна и увидел, что все соседские ставни распахнуты и из них по пояс высунулись революционеры, привлеченные криками Надежды Константиновны, а теперь с живейшим любопытством прислушивающиеся к скандалу. Отказ от вызова при стольких свидетелях означал несмываемый позор. Ведь дело происходило во Франции.

«...Кто же должен выбирать оружие — я или он? Не знаю я этих дурацких реверансов, будь они неладны... А надо бы — император должен разбираться в таких вещах... Как считать — он меня оскорбил или я его? И из-за чего, собственно, мы будем драться — из-за жены или из-за того, что я назвал его бездарью? Но я и так выразился очень мягко: слышал бы он, как его другие за глаза поносят... Наверное, все-таки я должен выбирать... Положим, стреляю-то я порядочно: даром, что ли, мы с Гришей всех ворон в Фонтенбло перебили... А! Нужно взять секундантов. Они пусть разбираются во всей этой мерзкой чепухе».

— Я пришлю вам секундантов, — сказал он холодно. Царственное достоинство было на его лице. Он очень себе нравился в эту минуту.

И смертоносный механизм дуэли начал раскручиваться. Ничего поправить было уже нельзя.