Правдивая история Деда Мороза (с иллюстрациями)

Сергей Иванович вздрогнул и посмотрел на бабку, которая перегородила ему дорогу. Бабка была похожа на шарик, столько всего было на ней накутано, да еще и волокла такой же шарик-мешок за спиной.

— Нет тут такого проспекта, матушка…

— Есть, — перебила его Машенька, — есть. Литейный теперь Володарского. Вон он, бабушка, вперед идите.

Старушка утопала вперед, даже не сказав спасибо, а Сергей Иванович окончательно разъярился.

— Да что же это такое! Как не домой приехал! Ну, и что еще у нас изменилось?!

Муж раньше никогда не повышал на Машу голос, поэтому она, бедная, растерялась и послушно начала отвечать дрожащим голосом.

— Невский переименовали, он теперь 25-го октября. Гагаринская, помнишь, где Ванина гимназия, она теперь Герцена. Зато на Марсовом поле теперь красиво будет, там весной парк сделали, дорожки всякие… Помнишь, какая там всегда грязь была? А теперь все травкой засеяли. Памятник поставили. Только тоже переименовали. В Площадь жертв революции…

Вдруг Сергей Иванович увидел очередные трамвайные пути, рванул к ним, тронул носком сапога, и тут разразилась самая настоящая буря.

— Да что же это такое, — кричал он, — да тут же все сгнило, гайки расшатались, еще чуть — и вагоны с рельсов сходить будут! Люди покалечатся!

Сергей Иванович бушевал бы еще долго, если бы не заметил, что Маша стоит и тихо плачет. Всю его злость сразу как рукой сняло.

— Не плачь. Прости меня, что я, дурак, на тебя кричу. Сам тебя здесь бросил… И город свой бросил… Ой, что это там?

Маша проследила за взглядом мужа и улыбнулась.

— Представляешь, в городе всего-то полдюжины магазинов осталось, и почти все почему-то цветочные…

Морозов рванул к магазину и через минуту вернулся с букетом пушистых хризантем.

— Самой лучшей жене на свете, — сказал он и протянул Маше.

Цветы желтым огнем горели посреди унылой улицы серого города. Маша шла, нежно прижав их к себе, но они были настолько яркими, настолько «не из этой жизни», что люди оборачивались Маше вслед. Кто-то улыбался, кто-то останавливался в недоумении.

А Сергей Иванович, неожиданно придя в хорошее расположение духа, по-хозяйски разглядывал улицы, гладил облупившиеся стены домов.

— Ничего, — бубнил он себе под нос, — все образуется. Раз цветы есть, значит жив город, починим, подправим… Все будет хорошо, самое страшное уже позади…

Когда вернулись, снова пили чай, точнее, горячую, чуть подкрашенную воду. Морозов сидел в шинели. Маша смотрела на нее и не могла понять, офицерская шинель или солдатская. Провела рукой по сукну и решила — офицерская, солдатские, кажется, грубее.

Заходили поздороваться соседки, Маша теперь занимала только одну комнату в их большой квартире.

— Да и зачем мне больше? Все равно их не согреть… Да и страшно было одной. Давай я тебе в твою чашку чай налью, я ее сохранила. Сейчас даже чашку в городе не купишь.

— А еду?

— Ну, что-то по карточкам дают, мне одной много не нужно… А многое крестьяне привозят. Видел, у нас теперь на каждой трамвайной остановке рынок, кто яйца продает, кто яблоки… Рынки-то большие тоже все закрыли.

Маша рассказывала еще долго. О том, как служила в госпитале сестрой милосердия, как осталась одна — кто уехал в Москву, кто вообще за границу. Машу с собой звали, но она отказалась, боялась, что муж приедет, а ее не найдет.

Рассказывала, как тяжело ей там работалось:

— Лекарств-то почти нет… А люди ослаблены, питаются плохо, особенно детки…

Тут губы у Маши предательски задрожали, и она сменила тему.

— Так что я решила уйти из госпиталя, и теперь в Доме книги работать буду. Буквально неделю назад перешла, теперь я продавщица. И знаешь где? Ни за что не догадаешься!

— Где? — послушно спросил Сергей Иванович.

— Помнишь дом Зингера? Гнилой зуб на Невском? То есть на 25-го октября…

Морозов впервые за разговор улыбнулся.

— М-да. Ну, этот дом тебе и в те годы нравился… А Невский, он всегда будет Невским! Вот посмотришь, я тебе это практически обещаю!

И улыбнулся своей широкой, почти дедморозовской улыбкой.

— Сереж, а про себя расскажешь? Ты-то как все эти годы?

— Воевал, — коротко ответил Морозов, и жена поняла, что подробностей не будет.

Но тут Сергей Иванович вдруг добавил:

— Надо зайти, свечку поставить. Я однажды… зарок дал — если выживу, обязательно поставлю свечку в Петропавловском соборе.

— Не получится, — вздохнула Маша, убирая со стола, — закрыли собор. Зато теперь закона божьего в школах нет. И «ять» им отменили… Помнишь, мы с тобой когда-то думали, что для детского счастья нужно только «ять» убрать?

Морозов вздохнул. Жизнь показала, что для счастья нужно много больше.

Ночью они лежали, тесно прижавшись друг к другу. И соскучились, и холодно было под двумя худыми шерстяными одеялами.

— Как думаешь, — сказала Маша, — птёрки правда больше не придут?

Но муж не ответил. Должно быть, уже спал.

Рождества на сей раз не было. Был обычный декабрьский день. Вернее, даже январский — второй год страна жила по новому календарю.

Охли и птёрки не объявились.

Конец 1935 года