Правдивая история мальчика и его игрушек

Наконец свернули на проселок, тянущийся вдоль пруда, и я вздохнул с облегчением. Уже завиднелась крыша дома, в котором мы с Николаем выросли. Однако на том проселке и приготовила упомянутое волшебнле углубление колдунья, давно влюбленная в моего брата и отвергнутая им ради другой. Решила отомстить... Мы, естественно, и не подозревали ничего подобного, даже люди, с которыми я катил в телеге, люди, скажу вам, закосневшие в предрассудках и суевериях, даже они в лучшем случае посмеялись бы, вздумай кто-нибудь не шутя толковать им о колдовстве, о всяких там чернокнижниках и магах, об упырях и оборотнях. И вот поди ж ты, только пересекли мы роковую черту, проведенную злобной ведьмой, - лошадка упала замертво, а вся наша ватага расфранченных и шумных людишек в мгновение ока скинулась волками.

Я тоже скинулся, но с некоторым отличием от собратьев по разуму, застигнутых пронзительным несчастьем: лапти, подаренные мне в поезде добрым старичком, не превзошли самое себя и остались лаптями. Как вышло такое бессилие у ведьминых чар, судить не берусь, надо полагать, стерва, приговорившая нас к мучениям, не предвидела появление на свадьбе человека в столь отсталом виде. А может быть, лапти предусмотрительным старичком были заговорены.

Так или иначе, все наши были волки как волки на проселке у пруда, а я стоял среди них с лаптями на задних лапах. Они сгрудились вокруг меня, косясь на это произведение народного искусства с немалым сомнением, и я под их угрюмыми взглядами сполна и не без трепета, не без ужаса ощутил всю меру своей нестандартности. Я понял, что они не уверены, стоит ли принимать меня в стаю. А куда мне теперь деваться? От своих отбиваться нельзя... О, как я смущенно поеживался перед стаей и заискивающе вилял хвостом, как униженно поджимал живот! Я попробовал передними лапами отодрать те лапти, да не тут-то было, они прямо как будто приросли к коже, стали частью тела. Я пожал плечами, показывая, что и сам раздосадован, но поделать ничего не могу, то есть пожал, конечно, мысленно, но они, похоже, поняли. И разрешили мне остаться с ними.

Различить, кто из них в прошлом был моим братом, кто невестой, я не мог, еще не овладев премудростями волчьего разумения окружающего, но думаю, что нашим вожаком быстро и безоговорочно заделался именно Николай. Он тут же повел нас совершать всякие бесчинства, причинять людям вред и добывать себе пропитание. Решено было пограбить окрестные села. Они бежали быстро, эти серые хищники, а мне лапти доставляли массу неудобств, мешая правильному, спорому бегу, да и то еще надо признать, что никакого должного хищничества в моей груди как-то не пробудилось. Я очень скоро сообразил, что мне не по пути с этой стаей и что будет лучше, если я попробую подружиться с людьми, прибьюсь к ним. Человек накормит, и не надо будет мыкаться в лесу, тоскливо завывать и вечно заботиться о поисках трудного волчьего куска хлеба. Пусть меня держат в зоопарке, посадят в клетку. Это вполне достойная участь для волка, не приспособленного к вольной жизни.

Я потихоньку свернул в сторону, выждал, пока стая скроется из виду, и, опасливо озираясь, потрусил на окраину Причудова, где в маленьком домике одиноко жил мой школьный учитель Иван Петрович. Был полдень, и я рисковал, шастая в своем новом облике чуть ли не под носом у людей, но я решился на это, полагая, что при свете дня мне скорее удастся убедить Ивана Петровича в своих мирных намерениях. Я вспомнил о нем, потому что добрее человека не знал.

Я прибежал к дому учителя, остановился в пяти шагах от порога и негромко, грустно заскулил. Иван Петрович появился в дверях. Завидев меня, он рванулся было назад, наверное, за палкой или ружьем; или просто хотел унести ноги, вообразив, что я угрожаю его драгоценному существованию. Но тут я торопливо, пока он не скрылся за дверью, стал разными выразительными телодвижениями показывать свой разум, миролюбие и свое желание прийтись учителю по вкусу. По мере возможности улыбаясь, я поднялся на задние лапы, а передние раскинул в стороны, как бы намереваясь заключить старого доброго человека в объятия. Уже это заставило его удержаться от осуществления воинственных задумок и внимательнее присмотреться ко мне. Чтобы окончательно убедить его в моих необыкновенных задатках, я принялся задирать повыше то одну, то другую заднюю лапу, а они у меня, напомню, были в лаптях. В общем, я танцевал. Иван Петрович от изумления только покрякивал.

Он впустил меня в дом. Разговора у нас не получилось, но мы прекрасно поняли друг друга и без слов. Добрый и смирный в обычных обстоятельствах, Иван Петрович сейчас, когда в моем облике ему было фактически явлено чудо, безумно поддался соблазну извлекать практическую выгоду из моей необыкновенности. Ни о чем другом он больше и не думал. Очень скоро Иван Петрович решил бросить учительство и подвизаться на поприще циркового искусства, где я вернее всего мог обнаружить и раскрыть свои незаурядные таланты.