Правдивая история о восстановленном кресте

Капеллан понял, что своим вмешательством он здесь не только ничего не добьется, но и бессмысленно подвергнет себя опасности. Поэтому он помчался домой и, нервничая, связался по телефону с жандармерией, окружными властями и, наконец, с правительством Земли в Эйзенштадте. Везде он получал одинаково уклончивый ответ. Мол, при всем желании, нельзя ничего предпринять против тех подозрительных элементов, которые в настоящий момент перекрыли все дороги. Они члены партии, а партия получает свои приказы непосредственно из Берлина. Голоса в трубках дрожали от неприятного смущения. Разумеется, линии прослушивались, и чиновники боялись говорить открыто.

Недолго думая, патер Феликс поспешил к знакомому соседу-помещику, в автомобиле которого через полчаса уже мчался в Эйзенштадт. Там, в главном городе провинции, он ходил от одного начальника к другому, пока, наконец, не очутился у апостольского администратора Бургенланда, главы епархии монсеньора Такого-то. Вялый прелат принял его с елейно-мрачной подозрительностью. Поскольку де главе австрийской апостольской церкви Его Высокопреосвященству кардиналу-архиепископу Венскому угодно с доверием отнестись к новой власти, которая, к тому же, согласно учению, дается от Бога, то сам он, прелат, может лишь рекомендовать господам священникам Бургенланда принять с послушанием эту позицию.

Он, мол, прекрасно знает, что творится на местах, но настоятельно рекомендует отказаться от каких-либо попыток заступничества за изгоняемых евреев. Факты эти, безусловно, предосудительны, но никоим образом не входят в компетенцию католических священников. И, сложив руки, прелат сказал в заключение:

— Помолимся за евреев, в остальном же еще и еще раз будем придерживаться той истины, что всякая власть от Бога…

— Даже если Господь Бог назначит властителем Сатану, монсеньор? — спросил капеллан тоном бунтовщика.

— И тогда, — ответил монсеньор, готовый идти на любой компромисс.

На обратном пути капеллан все больше склонялся к тому, чтобы почесть решение кардинала и прелата за благое. Было что спасать и поважнее, чем горстку ограбленных гонимых евреев. Опасность грозила самой церкви. Не будет ли разумнее всего запереться в ближайшие дни дома, провести воскресную службу без проповеди и постараться избежать всяческих трений? Возможно, он и поддался бы этому приступу слабости, если бы в памяти его не всплывали вновь и вновь те самые слова Аладара Фюрста: «Я убежден в том, что пока существует церковь, будет существовать и Израиль, как и в том, что церковь падет, если падет Израиль…»

4

Когда капеллан Феликс снова появился на рыночной площади Парндорфа, часы на церкви как раз били три. Перед домом Фюрста стояли оба грузовика транспортной конторы Морица Цопфа. Из булочной и магазина через ворота люди волокли домашнюю утварь, шкафы, столы, стулья и громоздили все это на одну из машин. Начальник станции Инбихлер обследовал каждую вещь, подробно рассматривая ее с пристальностью близорукого и рвением добросовестного таможенника, поскольку без его разрешения несчастным не оставляли ни пепельницы, ни даже коробка спичек. Любую приглянувшуюся ему вещицу он тут же приказывал ставить сбоку от себя, слегка оправдывая этот грабеж бормотанием неразборчивого заклятия вроде: «немецкое национальное достояние». Парни в коричневых рубашках составили свои карабины в пирамиды и курили или слонялись вокруг. Шох со своим штабом уже несколько часов восседал в пивной, во главе стола, щедро накрытого к обеду, на который с угодливой поспешностью не замедлили явиться бургомистр и другие именитые люди Парндорфа. Было безветрие, и над селом повис странный молочно-белый туман. Группа суетившихся у ворот заметно увеличилась, теперь их было больше тридцати. Капеллан Феликс дивился, как все они одурело и усердно сновали взад-вперед, совершали разного рода бессмысленные движения и, казалось, руководствовались не заранее обдуманным планом, а скорее как бы инстинктом потревоженных насекомых. Бывшие среди них дети наблюдали за всей этой суетой без малейшего страха, с возбуждением и любопытством. Все выглядели невыспавшимися и походили на бледные тени, качаемые ветром судьбы, которого пока еще не замечали христиане, хотя он уже дул резкими порывами над площадью.

Феликс вошел в квартиру ребе Аладара. Едва оправившаяся роженица, нежная светлоглазая женщина родом из Рейнской области, тяжело дыша, собирала вещи. Белый лоб под расчесанными на пробор каштановыми волосами был сильно наморщен от чрезмерного напряжения. Она стояла посреди груды постельного, столового и нижнего белья, безуспешно пытаясь втолкнуть еще хоть что-нибудь в переполненную дорожную корзину. Изредка она поднимала глаза. Они влажно блестели от слабости и непонимания происходящего. Из соседней комнаты доносился мирный детский лепет и порой требовательный крик младенца.