Правила крови

Я говорю, что хочу показать ей письмо, и вытаскиваю то самое, написанное Патрисией после рождения Дэвида. Нога перестает раскачиваться и буквально шлепается на пол. Колени тесно прижимаются друг к другу.

— Где вы это взяли?

— У Дэвида. Оно было среди других семейных писем.

— Полагаю, вы хотите сказать, что получили его от Джорджины. Я нисколько не удивлюсь. В современном мире уже не осталось ничего личного. Я дала эти письма сыну исключительно для составления генеалогии.

Я спрашиваю, не откажется ли она ответить на один вопрос по поводу письма. Вид у Вероники явно возмущенный, а белое пергаментное лицо багровеет.

— Продолжайте, — говорит она. — Если мне не понравится вопрос, я не буду отвечать.

Она читает письмо так, словно видит его впервые.

— Чего боялась ваша кузина? Что могло быть не так с Дэвидом? Синдром Дауна?

— То есть, что он окажется монголоидом?[46] Сегодня всему дают такие нелепые названия… Да, именно это и подозревала Патрисия. По крайней мере, мне так кажется. Должна вам признаться, хоть она и моя кузина, это была очень глупая, истеричная женщина. — Вероника напрочь забыла, что разговор записывается. — Разве вы не видите, что это абсурд? Дэвид, самый умный человек в Лондоне…

Я снова перевожу разговор на ее бабушку и дедушку, и Вероника напоминает мне, что Генри умер задолго до ее рождения. А бабушку Эдит она очень любила, в основном потому, что та разрешала играть на пианино в гостиной дома на Альма-сквер, тогда как бабушка Киркфорд считала, что детей не должно быть видно и слышно. И еще она помнит, как Эдит рисовала.

— Понимаете, не с мольбертом, палитрой и всяким таким. У нее была коробка с набором красок. Она, Вероника, отказалась позировать перед бабушкой и закатила скандал. Эдит рассмеялась и попросила, чтобы ребенка оставили в покое, но мать Вероники рассердилась. Иногда Эдит рассказывала о Генри, причем всегда называла его «твой дорогой дедушка». Ее мать, Элизабет, не вспоминала о нем как о тиране, и Вероника не представляет, что имела в виду Мэри, предположив, от этого его удержало лишь вмешательство Эдит. Элизабет рассказывала, что отец проводил с дочерями больше времени, чем было принято для главы семейства в викторианскую эпоху, и часто развлекал их разными историями. Одна из них повествовала о путешествии капельки крови по человеческому телу и о препятствиях, которые ей приходится преодолевать по пути от сердца и обратно.

От этой истории меня начинает подташнивать. Тем не менее я пытаюсь выяснить подробности. Естественно, Вероника не помнит. Мать пыталась пересказывать эту историю, но не могла сделать ее такой же увлекательной, как у Генри: не могла оживить капельку крови и снабдить ее индивидуальностью, не знала анатомии. Все это мне очень интересно, поскольку заставляет взглянуть на Генри несколько под другим углом. Я не подозревал, что у него могла возникнуть потребность в общении с детьми.

По дороге домой мне в голову вдруг приходит одна мысль. Вероника ни разу не упомянула о своей старшей сестре Ванессе. Может, они не ладили? Я снова смотрю на составленную Дэвидом родословную и вижу запись о том, что Ванесса вышла замуж в 1945-м, на год раньше Вероники, но ни имени мужа, ни сведений о детях там нет. У нас Дэвидом три троюродных сестры со стороны Нантеров, все примерно моего возраста: дочь Патрисии, Кэролайн, а также Люси и Дженнифер, дочери Дианы, сестры Патрисии. А если у Ванессы были дети, то старше. Интересно, до какого колена следует включать потомков в биографию человека? Думаю, что всех, и поэтому мне нужно выяснить, чем занимались эти люди и с кем состояли в браке, если состояли. Последнее, вне всякого сомнения, будет следующим этапом в генеалогии Дэвида.

По случайному совпадению — это можно объяснить только совпадением — я узнаю об одном из этих родственников на третий день после возобновления работы Парламента. Сессия открывается в понедельник, 11 октября, а во вторник я встречаю Лахлана Гамильтона, который сидит в гостевой комнате пэров; рядом с ним на стуле кипа книг и документов, а его столик единственный, за которым есть свободное место. Он приветствует меня печальным кивком и освобождает стул, перекладывая стопку бумаг на пол. В комнате не протолкнуться, как всегда в эти дни — все ошиваются в баре. «Последние дни английского владычества», как выразился Лахлан.

— Не понимаю, зачем они приходят, — говорит он. — Это чистый мазохизм.

— Надеются, что в последнюю минуту случится чудо, — предполагаю я. — Кстати, а вы зачем приходите?

— Я мазохист.

— А я — нет. Мне просто интересно.