Правила крови

Я переворачиваю страницу альбома и вижу следующую фотографию. Даты нет, но это последний снимок Генри. Он в той же комнате, где сидел в 1896 году, подтянутый и щеголеватый, но теперь с ним два сына, здоровый и больной. Младшему мальчику лет восемь или девять — промежуток времени, отделяющий этот снимок от предыдущего. Сама комната изменилась. В ней меньше мебели и безделушек. На окне более светлые шторы. Но перемены в комнате не идут ни в какое сравнение с тем, как изменился Генри. С фотографии на меня смотрит старый, сломленный человек. С его лицом, кожей и поредевшими волосами произошла настоящая метаморфоза, словно на лицо, шею и руки накинули чехол из какой-то мятой, грубой и потертой ткани, полностью скрывший то, что девять лет назад оставалось от его юности. Александр сидит рядом с ним, и вид у него радостный и безмятежный. Джордж — до его смерти остается, должно быть, не более двух лет — прислонился к плечу отца, а Генри обнимает его. Я не могу понять выражение лица Генри. Печаль? Горечь? Безмерная усталость? Наверное, все вместе. Надеюсь, я это выясню, когда узнаю о нем все, что только можно.

На телевизионном мониторе появляются большие белые буквы на красном фоне: «Палата закрыта». Я убираю альбом в портфель и иду по коридору к комнате принцев, лестнице, гардеробной и выходу. Относительно новый пожизненный пэр, женщина лет пятидесяти, королевский адвокат и председатель какого-то общества, с эффектными белокурыми волосами и ногами, почти такими же красивыми, как у Джуд, выходит из дверей комнаты Бэрри и идет к синему ковру. Позади нее беседует парочка старых наследственных пэров, и один из них спрашивает другого: «Кто эта новая девушка?»

Это мне кое о чем напоминает, и я возвращаюсь в библиотеку, чтобы взглянуть. Здесь можно найти все, что угодно, — или по вашей просьбе это сделают сотрудники. Вот он, фрагмент речи графа Феррерса, направленной против закона, который должен был позволить — и в конечном итоге позволил — женщинам становиться членами Палаты лордов.

«Откровенно говоря, — сказал он, — я считаю присутствие женщин в политике в высшей степени неприятным. Они, как правило, жесткие, энергичные и властные. Некоторые даже не знают, что такое верность своей стране. Я не согласен с теми, кто утверждает, что женщины в Палате лордов будут нас вдохновлять. Посмотрите на фракцию женщин, уже заседающих в Парламенте — на мой взгляд, их нельзя назвать волнующим примером привлекательности противоположного пола. Я убежден, что существуют определенные обязанности и определенная ответственность, к которым, согласно природе и традициям, больше приспособлены мужчины, а некоторые обязанности природой и традициями предназначены женщинам. Общепризнано, что главную ответственность в жизни должен нести мужчина. Общепризнано — плохо ли, хорошо ли, — что мышление мужчины более логично и менее эмоционально, чем мышление женщины. Зачем же нам поощрять женщин к тому, чтобы они прогрызали, словно кислота в металле, себе дорогу на серьезные и ответственные посты, которые прежде принадлежали мужчинам?

Если мы допустим женщин в Палату, где тогда будет предел этой эмансипации? Неужели через несколько лет будем говорить: “Благородная и высокоученая леди, леди-канцлер”? Эта мысли приводит меня в ужас. Что нас ждет? Последуем ли мы довольно вульгарному примеру американцев, назначающих послами женщин? Будут ли наши судьи, к которым мы питаем такое глубокое и заслуженное уважение, избираться из сомкнутых дамских рядов? Если да, то я рискну предложить достопочтенному архиепископу Кентерберийскому свой скромный и уважительный совет: берегитесь, пока вы не лишились своего поста…»

Эта речь прозвучала не во времена Генри, а в 1957 году, причем Феррерсу было всего двадцать восемь лет, когда он произносил ее. Я кладу в карман копию официального отчета о заседании, чтобы показать Джуд, и возвращаюсь тем же путем, по золотым и темно-красным коридорам Пьюджина, с синим ковром на полу.

Это странное место, очень древнее, и мне не хочется с ним расставаться.

Генри учился в школе Хаддерсфилда. В пятнадцать лет он оставил школу ради шерстяной мануфактуры отца в Годби, где два года изучал разные технологические процессы. Зачем? Судя по письму его матери к сестре Мэри, отец Генри пришел в ужас, узнав о желании сына стать доктором медицины. Единственный выживший сын должен был продолжить семейное дело. Затем Амелия на двух страницах письма изливает свое горе из-за смерти Билли; по всей видимости, время не облегчило ее страданий. Будь Билли жив, пишет она, то однажды изучил бы все, что связано с фабрикой, и Генри мог бы пойти избранным путем. Наверное, признавать это было слишком болезненно — Амелия игнорирует тот факт, что ее младший сын страдал некой формой умственной неполноценности и никогда не смог бы вести бизнес.