Правила крови

Когда Джуд возвращается домой, ее навещают подруги, приезжают мать и сестра. Потом объявляются Крофт-Джонсы. Святой Грааль они оставили с матерью Дэвида. Его отсутствие заметно — тактичность родителей видно за версту, но это хуже, чем если бы они взяли ребенка с собой. Лучше бы Крофт-Джонсы не приходили. Если раньше Джорджи казалась мне олицетворением беременной женщины, то теперь она воплощает кормящую мать — огромные выпуклости грудей на худом теле. Через некоторое время это округлое вымя начинает сочиться молоком, и на лифе открытого зеленого платья появляются влажные пятна. Смущение Джорджи притворно. Она чрезвычайно гордится собой, и хотя они с Дэвидом до прихода к нам явно договорились не упоминать о детях и обо всем, что с ними связано, в присутствии «бедняжки Джудит», она не в силах удержаться и с напускным стыдом говорит, что молока у нее хватит для двоих.

Мне хочется ее убить, хочется вышвырнуть вон их обоих. Мне так не терпится поскорее избавиться от них, что я забываю сказать Дэвиду, что хотел бы встретиться с его матерью, пока она не вернулась домой, и поговорить о ее матери, старшей дочери Нантера, а также выяснить, не знает ли она что-нибудь о Генри, Эдит и остальных их детях. Но я забываю об этом, ослепленный желанием попрощаться и сказать, чтобы они больше не возвращались. Разумеется, я этого не произношу вслух. Я благодарю их за визит и говорю, что в ближайшее время мы должны увидеться снова, а когда закрываю за ними дверь и вспоминаю о желании поговорить с Вероникой Крофт-Джонс, то уже поздно.

Выкидыш Джуд заставляет меня на какое-то время прервать работу над биографией Генри. В Парламент я тоже не хожу. Я пропустил дальнейшее рассмотрение Палатой лордов законопроекта о реформе на стадии доклада, но прочел о дебатах в официальных протоколах. Пришло письмо от Стенли Фарроу — он не видел меня в Парламенте, и до него дошли слухи, что у меня болеет жена. Я должен ответить, но не отвечаю, поскольку не знаю, что сказать. Джуд не хочет, чтобы о выкидыше знали люди «за пределами ближнего круга» — только те, кто знал о ее беременности. Полу она тоже не сказала. Он пришел без предупреждения и сразу все понял, говорит Джуд, по ее лицу и худобе. Она открыла неожиданную нежность в моем сыне, который — теперь, когда перспектива иметь сводного брата или сестру исчезла, — заявляет, что с нетерпением ждал, когда можно будет «гулять с коляской».

Я сижу с Джуд, держу ее за руку. Мы спим, обнявшись, как будто боимся, что ночью кто-то придет и разлучит нас. И никакого секса. Даже мысль о нем кажется грубой. Кроме того, я не знаю, нужно ли использовать презерватив, или Джуд должна принять таблетку или еще что-то, а спросить боюсь. Я вожу Джуд в ее любимые рестораны, покупаю по ценам черного рынка билеты на спектакли, которые мы не видели. Я оформил подписку на канал блокбастеров, и мы каждый вечер смотрим старые фильмы. Бездетные друзья усердно приглашают нас пропустить по стаканчику или на ужин. Имеющие детей тактично молчат. Через месяц такой жизни Джуд не делает того, чего мне хотелось бы, чего я начинаю желать. То есть не делает сексуальных намеков, когда мы сидим на диване и смотрим «Касабланку», но когда мы выключаем свет и поднимаемся по лестнице, она — голосом, которым обычно предлагает заранее забронировать места в гостинице на рождественские каникулы — сообщает, что пора снова попытаться сделать ребенка.

Я должен быть импотентом, потенциальным потребителем «Виагры», но почему-то этого не происходит — несмотря на мою уверенность. Я ожидал полного фиаско, но вышло наоборот. Наверное, я просто считаю свою жену самой привлекательной и желанной женщиной из всех, что я знал, — и точка. Вот и хорошо. Я словно слышу со всех сторон громкие одобрительные возгласы.

Сон не идет, и я лежу рядом со спящей Джуд и думаю о Генри и обо всех мужчинах викторианской эпохи. Принято считать, что импотенция вызывается скорее психологическими, чем физиологическими причинами. Так что если у женщин в XIX веке действительно отсутствовала сексуальность, то они не предъявляли к мужчинам требований, которые те были не в состоянии удовлетворить, и, следовательно, об импотенции не могло быть и речи. Но мне кажется, это неправда — просто мужчины XIX века предпочитали в это верить. В прошлом веке предполагалось, что мужчины «опытны». Я размышляю, был ли Генри «опытным» и вообще, размышлял ли он об этом. Может, его обучила Джимми Эшворт? Обучить можно лишь способного и восприимчивого, но мне почему-то не кажется, что Генри согласился быть учеником. Эдит, вероятно, приняла то, что ей предлагали, и если и ждала чего-то необычайного, то, по всей видимости, была разочарована. Как выразился кто-то из современников Генри, брак — это цена, которую мужчины платят за секс, а секс — цена, которую женщины платят за брак. Звучит мрачновато.