– Мне тогда хотелось одного: вырваться на свободу. Я не имел сердца, Джуно. Я воровал все подряд: кредитные карты, магнитофоны из автомобилей, ликер, сигареты из магазинов, а потом продавал. Деньги мне нужны были, чтобы покупать фотоаппаратуру и пленку – их я не в состоянии был красть. Я годами околачивался в специальных фотомагазинах, знал хозяев некоторых из них. Я считал позором украсть у них пленку. И при этом без зазрения совести стащил стереомагнитофон у соседа. Единственным человеком, с которым считался тогда, был я сам. Я прогуливал школу и ходил на все курсы фотографии, куда мог попасть.
Он снова сел на диван и, взяв в руки папку, стал перебирать страницы.
– Если бы мой старик показал мне тогда эту папку, думаю, я швырнул бы ее ему в лицо и расхохотался, честно тебе говорю. Мне было насрать на все, кроме фотографии. Когда мне исполнилось шестнадцать лет, он передал мне медальон с прядью волос – тот самый, с которым меня нашли. Он сказал, что это прядь волос моей ирландской бабушки. Он тогда был уже очень болен, почти не вылезал из больниц. Думаю, он боялся, что после его смерти мать мне не отдаст его. Это был золотой медальон, очень красивый, с гравировкой. Он взял с меня клятву, что я буду хранить его всю жизнь, как зеницу ока. Я поклялся и в тот же день продал его. Можешь себе представить? Я получил за него двести баксов.
– Но ты ведь сохранил прядь волос.
– Да просто парень, которому я продал медальон, волосы хотел выбросить, – Джей коснулся волчьего зуба. – Мне пришло в голову: вдруг они принесут мне удачу, если я сохраню их. Пошел и там же у уличного торговца купил этот клык. Мне казалось, с ним я выгляжу круто. Знаешь, что странно? Я много вещей потерял за эти годы: камеры, часы, кольца и целые чемоданы. Иногда я оказывался в чужой стране, не имея ничего, кроме штанов, которые на мне были. Когда ты летишь на фронт, у тебя нет возможности воспользоваться рейсом «Пан Американ» и оставить вещи в отеле. Но вот эта пятидесятицентовая безделушка ни разу никуда не запропастилась.
Он взял фотографию, на которой отец держал его на коленях и смотрел на него с обожанием.
– Он был бы еще жив, если б не я. Его печень отказала, когда ему было пятьдесят два. Я никогда не забуду его желтого лица. Из больницы его выписали, потому что он не прекращал пить: он не подпадал под действие медицинской страховки. Он сидел дома, смотрел сутками телевизор – как он обожал всех этих звезд – и читал про них всякую чушь в желтых газетках. Он пил и допился до смерти.
– Но ты же сказал, что у него случился нервный срыв. После того несчастного случая на работе. Ты не несешь за это никакой ответственности.
Джей посмотрел на нее глазами, полными стыда и муки.
– Джуно, он мечтал о сыне, которым сможет гордиться. Нет, он вовсе не хотел, чтобы я был примерным отличником, хорошим спортсменом, всегда мог постоять за себя и все такое. Он просто хотел, чтобы я был настоящим мужчиной. Человеком. А не маленьким скрытным злобным подонком.
– Но ты ведь добился настоящего успеха! Эти фотографии – их знают во всем мире!
– Ты не представляешь, Джуно, каким путем я шел к этому. Какую цену заплатил за право делать эти снимки.
– Ну, так расскажи мне.
– Ты хочешь меня возненавидеть?
– Нет.
– Но тебе придется, если я расскажу.
– Испытай меня. Он покачал головой:
– Я никому никогда не рассказывал об этом. Я отсек эту часть моей жизни, как раковую опухоль, Джуно.
– Прошу тебя, Джей, расскажи, – умоляла она. Он потерся подбородком о плечо, наморщил лоб. Рассказывая, он ни разу не взглянул на нее. Он говорил быстро, отрывисто, без выражения.
– Я уехал из Нью-Йорка без всяких сожалений в день похорон отца. Я собрал всю свою фотоаппаратуру и стал пробираться на Западное побережье. Для этого потребовалось несколько недель. Раньше я никогда не выезжал за пределы штата. Но у меня все было спланировано. Когда я приехал в Лос-Анджелес, я купил скутер и решил стать папарацци. У меня было достаточно денег, чтобы снять комнату на несколько недель, и я стал осваивать ремесло. Я был ужасно агрессивен в ту пору. Другие папарацци смеялись надо мной: тощий дикий пацан, который болтается один в мужском взрослом мире. У меня не было ни знакомых, ни агентов, ни комиссионных. Они подтрунивали надо мной, пропускали вперед. А звезды охотно улыбались мне: ведь я в их глазах был всего лишь ребенком. Но я-то всех ненавидел. Меня не волновало, что мои снимки причиняют людям боль. Я готов был ради этих фотографий подкупать, обманывать, распихивать. Очень скоро я стал одним из лучших. К девятнадцати годам мои фотографии разлетались по разным странам, в которых сам я никогда не бывал. – Так ты был папарацци?