Правила ведения боя. #победитьрак

Во Францию я действительно поехала. И действительно по поводу Давида Серван-Шрейбера. В конце сентября 2011-го я получила письмо от брата Давида, Эдуарда. Он писал, что в связи со смертью брата семья вначале думала оставить нашу договоренность по поводу интервью без ответа… Но в этой большой семье, кажется, не принято довольствоваться простыми решениями сложных вопросов. Эдуард написал: «Мама, я и сын Давида, Саша (который благодаря своей маме из России умеет говорить по-русски), готовы дать вам интервью. Мы считаем, что идеи, мысли и мировоззрение, которые проповедовал Давид и которые, судя по всему, разделяете и вы, должны получить самое широкое распространение. Мы полагаем, что ваш проект очень важен людям в вашей стране, и не считаем возможным отказать вам в помощи».

Так я оказалась в Нормандии. Поздний октябрьский вечер, солнце, догорающее над Ла-Маншем. Ветер, про который сразу не разберешь: то ли пытается ухватить, утащить прямо в воду, погубить в пучине, то ли обнимает и хочет закружить в танце. В конце набережной – белокаменный маяк. Как знак надежды. Мы с Соней, дочерью Жени, ищем защиты от ветра под маяком. «Знаешь, – вдруг говорит Соня, – я бы так хотела, чтобы мама дожила до пятидесятипятилетия и увидела эту красоту. Можно я при тебе дам себе слово привезти ее сюда через год?» Соня плачет. От надежды, от боязни надеяться, от неизвестности, что сопровождают болезнь ее мамы. Вместе мы звоним Евгении и рассказываем, что, кажется, нашли место для празднования ее пятидесятипятилетия. Еще мы говорим, что это место очень связано с дорогим ей Давидом Серван-Шрейбером. Но в тот вечер о том, как сложилась судьба Давида, не говорим. Боимся. Учиться смелости нам предстоит завтра. У мадам Сабин Серван-Шрейбер, мамы Давида. Она живет в белом, кажущемся хрупким, сказочном доме, возвышающемся над проливом.

Асфальтовая дорога берет резко вверх от океана и, сужаясь и углубляясь в лес, становится накатанной земляной тропинкой точно по ширине среднегабаритной легковушки. Виляя между буреломами, тропинка в конце концов бескомпромиссно упирается в белый дом с острыми башенками и узкими окнами. Калитка болтается на одной петле. Заходим, кричим: «Мадам Серван-Шрейбер, мадам Серван-Шрейбер». Тишина. Скрипит кособокая калитка. Горланит спрятавшаяся за еловыми ветками сойка. Дом кажется нежилым. Но мы опять стучим: нам же назначено.

Вдруг неясно откуда властный голос с хрипотцой: «Не стойте, проходите! Давайте быстро! Что вы там застряли? Неужели стесняетесь?» И уже в дверях: «И будьте любезны, не называйте меня мадам Серван-Шрейбер. Меня зовут Сабин». Она появляется откуда-то из глубины едва подсвеченных мутными хрустальными люстрами комнат. Идет быстро, совершенно не соответствуя застывшей манере этого глубокого древнего французского леса. Сабин выныривает из-под хрусталя в дневной свет. Сразу – крепкое рукопожатие. И видно: светловолоса, голубоглаза, женщина, похожая на повзрослевшую Джейн Биркин. Не останавливаясь ни на секунду, усаживает нас за длинный обеденный стол, сама вытаскивает из-под стола табуретку, вскакивает на нее прямо в туфлях-лодочках, неожиданных в лесной глуши, привстает на носочки за какой-то банкой, заставляя мини-юбку подняться выше приличного и продемонстрировать безупречные ноги, без единой отметины возраста. Сабин семьдесят девять. Все еще стоя на табуретке, она оглашает меню и порядок подачи блюд, которые она приготовила к нашему приезду. Почти не делая паузы, рассказывает распорядок тех двух дней, что мы у нее проведем: как и где будет интервью, что мы будем делать в перерывах и почему бурбон вечером – это хорошо, а кофе утром – это очень хорошо. Через каждые три предложения повторяет: «Я это уже продумала и приняла решение».

Я смотрю на нее, командующую, и мне хочется ее обнять и попросить перестать притворяться сильной. Я вижу в ней красавицу-маму, сумевшую вырастить четверых сыновей, каждый из которых добился успеха. Умницу-маму, сумевшую остаться другом и верным сторонником каждому из своих сыновей. И, конечно, маму, потерпевшую крах. Потому что ни одна мать на свете не может пожелать себе пережить кого-то из своих детей.

Ничего этого вслух я не говорю, просто завороженно смотрю на Сабин, демонстрирующую дом: «Для моих детей этот дом – всегда крепость», вид из окна – «О, как любил его Давид!», переводы книги «Антирак» (50 языков) – «О, вы не представляете, мне до сих пор приходят письма благодарности Давиду со всего мира. И я на них отвечаю»; кабинет, где была написана большая часть «Антирака», еще пара книг и самая последняя книга Давида Серван-Шрейбера, «Об умении сказать «до свидания»«, – «О, мой мальчик, он работал до последнего вздоха».