Правило крысолова

Я остаюсь одна в оглушающей тишине. В подвале нет ходиков, которые бы напоминали о движении времени, не капает из крана вода, два тела рядом со мной неподвижны и совершенно бесшумны. Когда на лестнице послышались шаги, мне показалось, что тишина разрывается этими шагами, как плотная бумага вечности, в которую я почти упаковалась, застыв и перестав дышать.

Спускается бабушка с двумя пакетами в руках. Мы подходим к столу и стоим некоторое время молча, собираясь с силами. Выкладываем содержимое первого пакета. Темные волосы Ханны покрыты изморозью, я смотрю, смотрю и никак не могу отвести глаз от инея на еле заметной полоске усиков у мертвых замерзших губ.

Бабушка берет голову двумя руками, медленно приближает к себе и целует в лоб. Также торжественно держа ее на весу, она идет к гробу. В этот момент больше всего на свете мне захотелось допить то, что осталось в бутылке, которую отобрала фермерша.

Я натягиваю перчатки и беру две кисти. Пальцы растопырены и напряжены. На одном безымянном сломан ноготь. Уложив кисти к обрубкам рук, я придаю им законченность, теперь тонкие запястья в белом мехе не кажутся сиротливыми, хотя судорожно растопыренные пальцы застыли в беспокойстве внезапной смерти.

Когда все закончено, пакеты отправлены в топку, галстук на груди Латова расправлен, бабушка показывает жестом, чтобы я стала по ту сторону гроба Ханны. Она протягивает руки, я – неуверенно – свои, мы сначала касаемся друг друга пальцами, потом ладонями, потом крепко-накрепко переплетаем пальцы над мертвым телом. Сквозь вдруг накатившие слезы фигура бабушки расплывается и пол уходит из-под ног. Я моргаю, сгоняя слезы, и смотрю вниз. Стою. Смотрю на бабушку. Она закрыла глаза и чуть улыбается.

– Тебе покажется, – голос ее такой тихий, что мне боязно дышать, – что ты стала невесомой. Тебе покажется, что небо совсем рядом. Это награда за наше терпение и проводы умершей. Ханна отдает нам свою энергию, бедная девочка, я думала, она уже совсем пустая, а она ждала нас. Ждала, когда мы поможем. Ханна, уходи.

– Уходи, – повторяю я.

– Быстрей уйдешь, быстрей себя найдешь, быстрей вернешься. – Бабушка дергает свои пальцы, освобождая. Я, преодолевая судорогу, с трудом расцепляю свои.

Утерев слезы, касаюсь мокрой рукой левой замерзшей руки Ханны. Бабушка плюет на ладонь и вытирает ее о правую замерзшую руку Ханны. Наткнувшись на мой обалдевший взгляд, качает головой:

– Что смотришь? Ты только что сделала то же самое.

– Я?

– Да. Ты оставила ей немного своих слез. Я не собираюсь плакать. Скажу тебе по секрету, мне уже давно кажется, что я не умею плакать. Поэтому я оставила ей немного слюны. Чтобы она узнала нас, когда вернется, и не сделала ничего плохого, если придет в этот мир волчицей, тигром или змеей.

– А… На тело Латова не нужно плюнуть?

– Нет. Мужчины не имеют вечной памяти. Она им не нужна, они не продолжатели рода.

– Теперь что? – оглядываюсь я на беспамятное тело Латова.

– Закрываем накидки.

Поднимая с двух сторон концы тонкой ткани, раскладываем кружева, тщательно закрывая голову и тело.

– У Ханны руки остались лежать вдоль тела, – замечаю я, когда мы идем к гробу Латова.

– Это правильно. Они ей понадобятся.

Я устала до сковавшего меня оцепенения полного равнодушия. Укрываем Латова. Бабушка гасит свет и зажигает свечи. Три, четыре, пять… восемь… двенадцать, двадцать пять свечей. Мы садимся в ногах мертвых на табуретках.

– Теперь – самое трудное, – вздыхает бабушка. – Нам нужно сидеть здесь до рассвета и охранять тела от чужих заблудившихся душ.

Мне хватает сил усмехнуться, в тот момент я уверена, что все самое трудное позади, подумаешь – посидеть часов шесть-семь! Но свечи начали оплывать, прошло, по моим предположениям, минут сорок, и сидеть стало совершенно невыносимо.

– А нельзя табуретки заменить стульями со спинками? – шепотом интересуюсь я.

Бабушка качает головой:

– Выпрями спину. Сядь ровно, вытянись вверх, плечи и живот расслабь, а шею напряги, как будто хочешь что-то рассмотреть вдали. Дыши короткими вдохами и выдохами. Положи руки на колени, ладонями вверх, ноги можно расставить. Еще час-другой будет невмоготу, потом легче.

– Бабушка… – прошептала я, когда свечи оплыли наполовину.

– Молчи, – шепотом приказала она. – Ты держишь на себе небо. Не шевелись. Не потревожь уходящую смерть.

Когда свечи догорели, я почти улетела, я ушла за краешек то ли легкого облака, то ли клочка лебединого тумана.

– Рассвело, – пошевелилась бабушка. – Сначала глубоко выдохни, потом вдохни и пошевелись.

– Я не хочу-у-у…

– Пора вставать.

– Подожди…

Бабушка хлопнула в ладоши, я открыла глаза.

– Хочешь есть? – спросила она, когда я встала, потягиваясь.

– Да!

– Спасибо судьбе, с тобой все в порядке. Пойду разбужу работников, можешь перекусить, пока они будут их выносить.

Заспанные служащие из похоронного бюро «Костик и Харон» спустились в подвал, скривились, стали размахивать перед собой руками, разгоняя запах и дым истаявших свечей. Перед тем как накрыть гробы, они долго рассматривали очертания тел.

– А вроде как голов не было, – задумчиво сказал один.