Правитель мира

– Задавайте, – вздохнула я.

Он наклонился ко мне, обдал пивными парами.

– Ну, и что там нового о Мандельштаме?

Иногда и одну часовую поездку на электричке не опишешь так просто, не охватишь одним взглядом, в один сюжет не уместишь.

Погруженная в книжку, я услышала женский голос. Поначалу он достиг моего слуха, затем – сознания. Я подняла голову и попыталась понять, откуда этот голос и с кем он говорит, на чьи вопросы отвечает.

Собеседника слышно не было, и я решила, что это сумасшедшая говорит сама с собой так громко, как будто уже себя не слышит. Я повертела головой, чтобы найти ее. Даже привстала. Очевидно, она сидела через проход, толпа ее скрывала. В конце концов я догадалась, что говорит она по мобильнику. Я тоже почему-то всегда кричу по телефону, мне кажется, если я не вижу человека, то до него можно только докричаться. Но она все-таки не кричала, но говорила громко и так отчетливо, что слышно было каждое слово за всеми голосами и шумами, которыми наполнена электричка, так что когда из нее выходишь, вдруг глохнешь.

– Деньги лежали в верхнем ящике стола… Я не знаю, куда они делись…

Он и твой сын… Две тысячи сто пятьдесят рублей… Потому что я брала мясо, яйца и молоко. Можешь открыть холодильник… Знаешь, ты меня доведешь… Нет, не до тюрьмы. До кладбища… Я сама с собой покончу, и тогда, наверное, всем станет легче, особенно тебе… Не знаю, может, повешусь. Но лучше, думаю, таблетки… Почему? У меня Лидка в аптеке работает, даст без рецепта, или схожу к врачу, скажу, что бессонница, тем более что и в самом деле сна нет, покончу с собой, хоть отдохну… И от тебя тоже… Когда? Да прямо сегодня, чего тянуть.

“О ночь, – подумала я, – скоро мы приедем в свои дома, и ты настанешь”.

Люди не знали, куда девать глаза. Следовало заткнуть уши. К счастью, голос смолк, разговор прервался. Я вновь уткнулась в книгу, но не успела сосредоточиться, – раздался тот же отчетливый голос.

– Да? А белки ты взбивала, прежде чем?.. Конечно, у тебя ничего не получилось, он же должен быть воздушным совершенно…

И с упоением голос описал пирожные, такими, какими они должны были быть, идеальные пирожные. Мы все их видели внутренним взором и вожделели. Мы знали, что они с орехами, а сверху – крем, легкий, творожный, с вишенкой, как будто нечаянно в него упавшей.

Я подняла от книги смеющееся лицо. И увидела смеющиеся лица. Широк человек, – решила я, – не дай Бог сузить.

Думала, что в Мытищах народу убавится, но набилось даже больше. И двинулся наш отяжелевший поезд, пробивая во мраке путь сильным прожектором. В Мытищах вошел дед с баяном. Он протиснулся из тамбура в вагон. Народ нашел ему место, расступился. Ничего в этом странного не было, от деда несло грязью, перегаром. Оглушительный был аромат, я почуяла, когда дед приблизился. Он не спешил. От одного тамбура до другого сыграл “Темную ночь”, “Враги сожгли родную хату”, “Лежит с пробитой головой”. Хорошо сыграл. Многие подавали.

Он проходил, играл, толпа расступалась и смыкалась.

На мгновенье все стихло. По какому-то чудесному совпадению смолкли все: никто не говорил по телефону или с кем-нибудь в вагоне, никто не предлагал никаких товаров. Удивительное мгновение тишины, резонанс тишины, тишины в человеческом отношении, потому что, конечно, стук колес не прекращался, электричка не замирала и не становилась неслышным прозрачным призраком. Но тишина настала лишь на мгновенье. Вдруг опять зазвучал баян и кто-то запел. Я подумала, что это старик решил спеть напоследок и что голос у него ничего себе, не слабый и не старый. “Я желаю счастья вам”. Толпа в том конце вагона заволновалась, засмеялась, захлопала. Я встала, чтобы увидеть.

“Я желаю счастья вам” пел не старик. Он только играл. Пел человек с последнего у выхода сиденья. Пел, встав. Лицо его побагровело. Он был весьма прилично одет. За расстегнутой дубленкой виднелся костюм, даже с галстуком.

Мужчина допел, подал деду бумажку и сел. Я села тоже.

Когда же это кончится? И чем?

Кончилось, если помните, надписью у стоп-крана.

Моя станция тем временем приближалась. Народу уже было значительно меньше. Проход практически освободился. Я сказала, что нового о

Мандельштаме для меня всё, потому что я почти ничего о нем до сих пор и не знала, спрятала книжку, попрощалась и направилась к выходу.

Недавно певший сидел спокойно, солидно, трезво, и представить было невозможно, что он мог петь под баян нищего. С другой стороны, у окна, стояла инвалидная коляска. В ней, лицом к окну, сидел безногий. Лицо у него было красивое, правильное и кроткое.

Прозрачные голубые глаза мягко смотрели то ли на огни в темноте, то ли на свое собственное отражение в стекле. Инвалид поразил меня сходством с актером, которого я буквально на днях видела по телевизору. В каком-то сериале он сыграл утонченного и жестокого аристократа из прошлого века. А теперь сидел нищий, безногий и кроткий.

Поезд унес и нищего, и певца. И надпись у стоп-крана унеслась вместе с ними, и все фантастические лица и разговоры унеслись. Точно они были призраками.