Правитель страны Даурия

Предчувствуя, что реакция главного революционера Нижегородскому Фюреру все равно известна, генерал проворчал:

– Принялся угрожать. Отстучал: «Вы должны быть сурово наказаны за это. Помните, что вас ожидает виселица!»[110]. Или что-то в этом роде, дословно не припоминаю.

Произнеся эти слова, Семёнов вдруг встрепенулся, распахнул глаза и растерянно, хрипловато постанывая, осмотрелся, словно искал выход из западни. Черт возьми, а ведь «батенька» так и сказал тогда: «Помните, что вас ожидает виселица!». Если бы не назойливое любопытство Родзаевского, он, очевидно, так и не вспомнил бы о пророчестве этого «геволюцигонега», а ведь тогда, почти двадцать девять лет назад, оно действительно прозвучало, в соболях-алмазах!

– Следует понимать так, что Ульянов оказался куда прозорливее и конкретнее в своем предсказании, нежели Живой Будда?! – печально ухмыльнулся Родзаевский, словно на какое-то время забыл, что смертный приговор они с атаманом выслушивали вместе. – Кто бы мог предположить, что такой закоренелый кремлевский мерзавец – и вдруг окажется в пророках?!

– Это не они нам пророчат, полковник. Это пророчат Небеса. А все эти «земные Будды» – всего лишь черные гонцы судеб наших, Небесами начертанных.

– Впрочем, если вдуматься, предсказания эти как бы дополняют друг друга, – примирительно заметил Родзаевский.

– Вам-то самому смерть в подвалах Лубянки никто прорицать не удосужился, господин Нижегородский Фюрер? – устало спросил атаман и, закрыв глаза, вновь, казалось, забылся в полусне-полувидении.

– Увы, ни одно из касающихся меня прорицаний сбыться уже не сможет, – едва слышно проговорил вождь русских фашистов. – А ведь какими прекрасными, какими достойными они были!

– Вот только источались устами, недостойными их, – неожиданно густым, архиерейским басом изрек атаман.

* * *

По чьему-то приказу свыше, придерживаться традиции всех тюрем мира – казнить на рассвете – на Лубянке на сей[111] раз не стали: за приговорённым пришли около одиннадцати вечера.

– Все, полковник, – сухо произнес он, прощаясь с Родзаевским. – Мне сотни раз приходилось подниматься в атаку, ходить в разведку, отбивать натиск врага. А умирать приходится вот так. На виселице. Несправедливо, полковник, несправедливо.

– Я помолюсь за вас, господин генерал, – едва шевеля непослушными губами, произнес Родзаевский. Он стоял посреди камеры – с мертвецки бледным лицом, в предчувствии того, что через несколько минут после казни атамана палачи придут за ним.

– Да взбодритесь вы, – слегка коснулся его предплечья атаман и даже попытался улыбнуться. – Это всего лишь смерть, представ перед которой, у солдата есть только одно право: умереть по-солдатски.

– Я буду молиться за вас, – чуть увереннее проговорил Родзаевский, инстинктивно ступая за бывшим верхглавкомом и перекрещивая его вслед.

– Стоит ли утруждать себя, полковник? – услышал он в ответ. – И потом, молитва за меня… Из ваших-то уст!

Когда его подвели к установленной во внутреннем дворе виселице, атаман потребовал присутствия священника, чтобы, по христианскому обычаю, перед смертью облегчить душу исповедью.

– Исповедаться, атаман, нужно было на суде, – осклабился один из палачей. – А священники у нас не положены. К тому же их самих почти поголовно перевешали.

– Так что каяться будешь уже в петле, – напутствовал второй. – Специально по этому случаю веревку приказано не намыливать.

Окинув взглядом обоих исполнителей приговора и стоявших чуть в сторонке военных чинов, атаман перекрестился и, стараясь ступать как можно тверже, взошел на эшафот.

– Не по-людски это: в мирное время казнить без права на исповедь, – молвил он, обращаясь к прибывшим наблюдать за казнью. – Не по-людски, в соболях-алмазах. – Старательно застегнув китель на верхние пуговицы, генерал одернул его и по-армейски выпрямился, словно не под петлей висельника стоял сейчас, а под развернутым знаменем, принимая последний смотр своих солдат: – Но коль уж берете этот грех на душу… Честь имею, господа офицеры. Я готов.

– Ты ж посмотри, как заговорил: «Честь имею»! Мундир с него сразу ж после суда нужно было содрать и напялить рваную тюремную робу, – раздраженным начальственным тоном проговорил кто-то из эшафотной галерки. – А то ведь и на виселице все еще генерал-атаманом себя чувствует.

2008–2009 гг.