Правительницы России

Он ещё не родился, а Софья Фоминична уже начала великую битву за его будущее. Всю силу своей воли, всю византийскую изощрённость ума, весь арсенал великих и малых хитростей, веками копившихся в тёмных лабиринтах константинопольских дворцов, каждый день пускала в ход Софья Фоминична, чтобы обойти, оттереть в сторону, бросить тень, уличить и оставить ни с чем ненавистное ведьмино семя — сына Марии Борисовны Тверской — Ивана.

Греки, приехавшие с нею из Морей, уже через полгода почувствовали себя в Москве лучше, чем дома. Они всюду стали своими людьми.

Православные — они были желанными собеседниками у московских иерархов, видевших в них носителей древнего благочестия, почитавших в них свет афонской благодати и мудрости.

Таровые — они были незаменимыми советчиками у торговых людей, не бывавшими со своими обозами дальше Сурожа в Крыму да Казани на Волге.

Книгочеи и грамотеи — они стали толмачами и писцами у думных государевых дьяков, вершивших дела с иноземцами. Цифирные и численные — они лучше многих иных знали ремесло денежных менял, искусство сбора податей, дела мытные и ростовщические.

Софья Фоминична страдала близорукостью и плохо слышала — они, её слуги, были глазами и ушами новой царицы, и благодаря им никто во всём государстве не знал больше, чем она.

И как сказано в летописи: «Месяца марта в 25-й, в восемь час нощи, противу дни собора Архангела Гавриила, родился великому князю Ивану Васильевичу сын от царевны Софии, и наречён бысть Василей Парийский. Крещён же бысть у Троицы в Сергиеве монастыри, А крестил его архиепископ Ростовский Васиан да игумен Паисей Троицкий апреля в 4-й, в неделю цветную».

Случилось это двадцать девять лет назад. Много воды утекло с тех пор. Не было в живых уже ни Ивана Васильевича, ни Софьи Фоминичны. Не было и соперника Василия — царевича Ивана: все они умерли. И даже сын царевича Ивана пятнадцатилетний Дмитрий безвинно вот уже третий год томился в темнице. А братья Василия — Юрий, Дмитрий, Семён и Андрей — сидели по дальним уделам, бражничали, копили на старшего брата злобу, но хотя и лезли в волки, да хвосты у них были собачьи, и они, поджав хвосты, зубы показывать не смели.

Всё это Михаил Львович знал. Знал и многое другое: кто с кем в Кремле водит дружбу, кто супротив кого ополчается, кто великим князем обласкан и взыскан, на кого положена опала.

И как в сложной шахматной партии, продумав всё возможные комбинации, Михаил Львович решил, что самым сильным его ходом будет тот, которым он заявит себя одной из главных фигур на доске большой политики, великим знатоком посольских дел и взаимных отношений между европейскими государствами.

«Аи в самом деле, — подумал Михаил Львович, — воевод на Москве и без меня довольно, а с иноземцами разбираться так, как я, никто во всей Москве не научен. И ежели сие мне удастся, то и своё собинное дело сделать мне будет много легче».

10 августа 1508 года от Рождества Христова, как числил по схизматическому латинскому счёту князь Михаил Львович, или же в 10-й день месяца серпня, в четверг перед осложиным днём, лета 7016 от Сотворения мира — по истинно христианскому древневизантийскому летосчислению, обоз Глинского подошёл к Москве.

Надеясь хоть на какую-нибудь встречу, Михаил Львович глянул из окна кареты.

Дорога была пуста, и встречающих не было.

И вспомнил он Вильнюс, и Мозырь, и Клецк, и многие иные города, в которые въезжал, сквозь тысячные толпы, под звон колоколов всех храмов.

А здесь купались в тёплой пыли куры, тёрлись о покосившиеся заборы свиньи, козы щипали жухлую траву. Оборванные сопливые ребятишки, сунув пальцы в рот, онемело таращились на появившуюся, как в сказке, заморскую золочёную карету, кою катили шестериком сказочные же белые кони с перьями на головах, в красной сбруе, с гривами и хвостами до земли. А мужики и бабы глядели на всё это равнодушно: мало ли иноземных послов — польских, немецких, цесарских — проезжало мимо них к Кремлю чуть ли не каждый месяц. А иные, осеняя себя крестным знамением, отплёвывались, как от нечистого, веря, что встреча с иноверцем — к беде.

И чем ближе к Кремлю подъезжали, тем беспокойнее становилось на сердце у Михаила Львовича. Шумной, бестолковой, непонятной, многолюдной показалась ему Москва.

«Как-то приживусь я здесь?» — с грустью и тревогой подумал Михаил Львович. И вдруг на ум ему пришли пакостные еропкинские слова: «Где ни жить — не миновать служить».

Колеса затарахтели по бревенчатой мостовой. Посад кончился, начался город...

Третий Рим

...Отшумели царские пиры, канули в Лету, будто никогда их и не бывало, оставив горький привкус на губах, а паче того — на сердце. Неделю пировал государь, а рядом с собой дозволил сидеть только первый день. В остальные же шесть дней допустил лишь за один с собою стол, однако ж меж ним и Михаилом Львовичем сидело по пять, а то и по семь человек, и Михаил Львович иной раз почти в голос кричал государю нечто важное, но тот говорил с ближними к нему людьми, а Глинского не слушал.