Право безумной ночи

— Вам бы самой прилечь, голова у вас снова кровоточит — рана перебинтована, но растревожили. Сейчас принесу перевязочный материал, хотя бы сменю вам повязку, раз уж вы здесь. А насчет приметы — верьте мне, я первый год как работала — ничего перед собой не видела, только вот этот ужас. А потом пообвыкла, огляделась, начала примечать. У нас ведь много здесь людей, вот и приметила — но не скажу, что, иначе работать не будет. Но ваш выживет, увидите. А вон тот, напротив — тот умрет, хоть и жаль, молодой, но умрет, не вытащим. Сидите-ка смирно, сниму повязку, надо перебинтовать вам рану. Чем это вас так?

— Да кто знает, взорвалось, летело все — чем-то зацепило. Неважно. Главное, чтобы сын выжил.

— Ну, так я вам говорю: выживет. Хоть и не врач я, а просто медсестра, а уж вижу. Сидите смирно, сейчас немного печь будет.

Мне все равно, что и где будет у меня печь. Я хочу взять себе боль, терзающую моего ребенка, чтобы ему было легче барахтаться. Я хочу, чтобы он знал, что я с ним, и всегда буду с ним, — и думал, прежде чем нырять туда, за грань. Я ведь и там не отстану.

— Вы, мама, идите к себе в палату. Здесь сидеть смысла нет, он спать будет еще пару суток, а вот когда выведем — тут уж вы будете рядом.

— Еще немного побуду, если можно.

— Да что уж тут… Но не надо убиваться, ему это, может, тяжело — никто не знает в точности, слышит что-то человек в таком состоянии или нет. Я вот думаю, что слышит.

— Я очень надеюсь, что слышит. Потому что я запретила ему умирать.

Она уходит, а я снова беру горячую ладонь Матвея. Он выживет, я знаю.

— Сыночка…

Я не могу плакать, потому что мне хочется кричать, кричать, не останавливаясь — а этого я не могу себе позволить никак. Но и слезы запеклись где-то внутри, и выхода им нет. И боль в груди такая сильная, что дышать невозможно.

— Идемте, провожу вас.

Я отпускаю ладонь Матвея и поднимаюсь.

— Не переживайте так. Ну, что же вы хотели — после такой операции он и будет так, а посмотрите, дня через три уже начнет оживать — спадет отек, начнется заживление тканей, и ему станет лучше. А сейчас, конечно, кажется, что все ужасно. Но он молодой, здоровый, сильный парень, и он выживет обязательно.

— Примета такая?

— Ну да, я же вам говорила — верная примета есть, сами посмотрите, вспомните еще мои слова. Вот ваша палата, ложитесь и постарайтесь поспать.

Денька сопит на кровати, я поправляю ему одеяло, глажу его лицо. У него небольшая температура, но это не страшно, он скоро снова будет здоров. Но вот чтобы он и дальше оставался жив и здоров, мне надо найти ту мразь, которая охотится на меня. И я найду.

— Оль, не скакала бы ты…

Он лежит на третьей кровати, приподнялся на локоть, вокруг глаз у него залегли темные тени, резко выделяющиеся в свете, льющемся от двери.

— Как там Матвей?

— Плохо.

— Оль, он выживет, обязательно.

— Я надеюсь на это. Что ты здесь делаешь? Ты же уезжаешь сегодня.

— Если ты думаешь, что я оставлю вас сейчас, то тебе досталось по башке гораздо сильнее, чем считают врачи.

— Тогда тебе надо поспать.

— На том свете посплю. Оль, ты понимаешь, что произошло? Кто-то заминировал мою машину.

— А то я не догадалась. Да, кто-то это сделал — как ранее заминировал машину на стоянке нашего офиса, а потом — ввел мне какой-то яд. Теперь это.

— Ты должна знать, кто это может быть.

— Но я не знаю.

— А по работе? Может, ты узнала какой-то секрет…

— Я ежедневно ковыряюсь в корпоративных секретах — счетах, годовых балансах, черной бухгалтерии. Вычислять, кто именно из наших клиентов решил таким экзотическим способом спрятать свои секреты — просто невозможно. Кто угодно, у нас мало кто работает по-белому, полно фирм и фирмочек, которые… В общем, неважно. Но я выясню. Главное сейчас — Матвей.

— Ладно. Ложись, Оля, надо поспать.

Надо не поспать, а подумать. А еще надо добыть оружие — хотя это как раз задача самая легкая. Я не знаю, с какого края взяться за дело, но я знаю, у кого я спрошу. Есть человек, к которому стекаются слухи, и этот человек все еще мой должник.

— …невозможно. Разговаривать вы с ней станете, только когда я позволю, а я вам говорю: пациентку нельзя волновать.

Дежавю, однако. Но как раз полиция мне сейчас вообще не нужна — мне нечего им сказать, а то, что я сказать им могу, произносить в приличном обществе обычно не принято. Мне нужно к Матвею… Стоп, а где мой Денька?!

Я встаю и привожу себя в порядок, как могу: ни щетки для волос, ни крема, ни… неважно. Я не пойму, где мой Денька, и мне надо к Матвею, а еще мне надо поехать по делу, а голова моя замотана бинтом и тяжелая, словно чугуном налита. И болят ссадины — распухли и ноют, и температура валит с ног, но это неважно, мне надо встать.

— Мам, ты куда?

Денька возник в дверях в сопровождении Ларисы и Валерия. Рука его перевязана, лицо в ссадинах, под глазом синяк. Ему тоже досталось, и прошлая ночь не была для него легкой, но мысли о Матвее вытесняют у меня все.

— К Матвею. Потом по делам поеду.