Право ходить по земле

— Собственно, длительность нашего разговора зависит от вас. Мне-то всего пару вопросов надо задать.

«Красивая женщина, — подумал Стас. — Хотя времечко уже и начало точить эту красоту. Хорошо держится».

— Итак, приступим к делу. Расскажите, пожалуйста, что вам известно о взаимоотношениях в семье Ставицких?

— Ах, так трудно говорить с посторонними об интимной жизни своих близких!

— Ничего страшного, Зинаида Фёдоровна, — успокоил Стас. — В милиции, в исповедальне и у доктора интимные стороны жизни охраняются профессиональной скромностью собеседника. Так я вас слушаю.

— С Алёшенькой Буковой мы дружим уже лет пятнадцать…

— Вы имеете в виду Елену Николаевну?

— Да, конечно. Мы все её так называем…

Панкова говорила страстно, похрустывая длинными красивыми пальцами:

— Тяжкая драма. Развалилось окончательно это тёплое, доброе человеческое гнездо, созданное тонким интеллектом Буковой и высоким артистизмом Ставицкого. А Алёшенька ещё надеется…

Высокая, ещё стройная, в изящном костюме джерси, она время от времени вставала и нервно ходила по кабинету. «Ишь затянулась… — неприязненно посмотрел на неё Тихонов. — Был бы я режиссёром — сразу на третью категорию обратно бы перевёл…»

— Простите, а чем вы объясняете уход Ставицкого от жены?

— М-м, точно я не могу этого утверждать, но чем вас, интересных женатых мужчин, можно скорее совратить с пути истинного? — кокетливо сказала она. — Как говорят французы: «Шерше ля фам»[2].

— Я только интересный, но неженатый, — сказал Тихонов, напряжённо думая о чём-то.

— Ну, тогда у вас ещё всё впереди, — заверила Панкова.

— А вы не знаете, где надо искать эту женщину? — спросил Стас.

— Право, затрудняюсь вам сказать. Это ведь только мои догадки.

— И Букова тоже не знает?

— Скорее всего — нет. Она бы мне сказала.

— Прекрасно. У меня будет к вам просьба: напишите мне обо всём этом. Можно покороче. Раз в шесть.

Звонок. Стас рванул трубку.

— Тихонов. Да, да, слушаю, Савельев. Куда?! На работу? Совместительство? Давай туда. Жду. Удачи, старик.

Панкова за соседним столиком быстро писала объяснение. Тихонов подошёл к окну. По заснеженной Петровке сновали троллейбусы, женщина несла перед собой, как щит, новый латунный таз, лениво протащила свой возок мороженщица. Тихонов негромко барабанил пальцами по стеклу, напевая под нос:

А на нейтральной полосе цветы
Необычайной красоты…

Прошло утреннее оцепенение, его уже сотрясал азарт охотника, идущего по верному следу. Всё, сеть заброшена…

— Всё, я написала.

Стас подошёл к столу, взял у Панковой объяснение, прочитал. Довольно улыбнулся, положил листок в стол.

— Вот видите, наша беседа заняла меньше часа. Давайте я вам отмечу пропуск на выход.

— Прекрасно, я как раз успеваю в театр.

Тихонов поставил на пропуске свою корявую, немного детскую подпись и потянулся к тумбочке за штампом. Достал, подышал на него. Панкова встала. Стас ещё раз дыхнул на штамп и отложил его в сторону.

— Простите, Зинаида Фёдоровна, я забыл вам задать ещё один вопрос.

— Пожалуйста.

Стас тихо сказал:

— Вы зачем писали письма с угрозами Тане Аксёновой?

Панкова бледнела стремительно, кровь отливала от лица, как будто сердце её остановилось.

— Какие п-письма? Я вообще не люблю писать письма. И я не знаю никакой Аксёновой.

— Не знаете? Но это же вы предложили — «шерше ля фам»?

— Боже мой, если вы говорите об истории со Ставицким, то я не имею к этому никакого отношения.

— Вот что, Зинаида Фёдоровна. Если вы хотите успеть на репетицию, то давайте не будем транжирить наше время. Хотя боюсь, что на репетицию вы сегодня всё равно не попадёте. А роль благородной подруги из вашей пьесы вам придётся репетировать здесь, со мной.

— Не запугивайте меня! — крикнула Панкова, и из глаз её брызнули слёзы. — Театральная общественность не допустит!.. Вы ещё молоды…

— Чего не допустит театральная общественность? Моей молодости? — спросил вежливо Тихонов. — Наоборот, она её скорее будет приветствовать. Так, знаете ли, интереснее…

— Вы — мальчишка, — сказала Панкова, и лицо её теперь покрылось красными пятнами.

Стас покачал головой:

— Как жаль, что мы не в магазине. Там хоть висят плакаты «Будьте взаимно вежливы!». Тем более что я ещё не понимаю причины вашего гнева и испуга.

— Вы меня напрасно пытаетесь впутать в эту неприглядную историю! Сейчас не бериевские времена! — кричала Панкова.

— Ну-ка, тише, — вдруг резко сказал Стас, и Панкова сразу смолкла. — Насчёт времён вы правильно сказали. А в скверную историю вы себя впутали сами.

Он открыл ящик и разложил на столе четыре листа бумаги.

— Вот ваша автобиография из театра. Вот счёт за газ из вашей квартиры. Вот ваше объяснение, которое вы сейчас написали. А вот это, — он поднёс листок к глазам Панковой, — письмо Татьяне Аксёновой.

— Я ничего не понимаю, — сказала растерянно Панкова.

— Понимать нечего. Не надо быть почерковедом, чтобы увидеть: все бумаги написаны одной рукой.

— И что?

— А то, что это письмо найдено в сумке убитой Татьяны Аксёновой.

— Убитой? — с ужасом переспросила Панкова.