Право хотеть

Той хозяйке кладбища, которая начала свою блистательную карьеру с могилки за собачьей будкой, что ли? Вот любопытно, сколько у нее теперь на счету? Нет, не покойников, — денег… Мир сужался до простоты детского набора цветных карандашей! У него был белый цвет — листа бумаги, характерный зеленый — долларов, красный — губной помады, черный — элегантных туфель, мужских костюмов и джипов. Мир выпрямлялся до безупречности проспектов и коридоров в офисных многоэтажках. Я даже не была уверена в его трехмерности…

Мой маршрут состоял из коротких прямых стрелок: дом — работа — развлечение — дом, и если бы я переломила себя и ввела в этот список супружеское ложе, к нему тоже вела бы короткая прямая стрелка. Настала зима — и черно-белость города стала последним аккордом. Весны не предвиделось. какая, к черту, весна, если город оцеплен мини-кладбищами и кошмарными керамическими надгробиями?!? Права была та змеюка, что утыкала могилку переводчика искусственными цветами! Настоящих цветов тоже не предвиделось — в магазинах торчали из ведер какие-то вовсе бессмертные розы, пропитанные в Голландии нарочно разработанным голландским формалином и не теряющие предрассветной свежести месяцами!

После слабой попытки бунта — я обзвонила по рекламной газетке все дамские кладбища и всюду услышала, что женщины туда не допускаются, так что попытка разорить собственную могилу не состоялась, — после похода по городским окраинам, где выяснилось, что охраняет их никакая не магия, а подвешенные на деревьях телекамеры, так что штурм бесполезен, — после всего этого я сподобилась бессонницы и стала выгуливать себя, как надоевшего визгом и царапаньем у двери старого пса. Я хотела утомить тело, чтобы оно само повалилось поверх одеяла и вырубилось.

С таким вот благим намерением я шла сквозь снегопад — хоть снег-то был еще настоящим, не потерявшим способности таять, — и наблюдала полосатый мир, мир, проваливающийся в сумерки. Время было позднее — не для прогулок. В голубоватом свете от вывески я увидела человека со знакомым лицом.

Естественно, он был из наших, из новопреставленных, от жизни отставленных, занесенных снегом. Он остановился и кивнул, имея при этом на лице не улыбку, скорее готовность к улыбке, и всем видом показывая, что не прочь вступить в разговор. Я поняла, что и он меня узнал.

— Сказал бы «добрый вечер»…

— Да только что в нем доброго?..

Вот так мы приветствовали друг друга. Он понимающе улыбнулся. Я не уходила, и поэтому он догадался, что я узнала его.

— Сказал бы «мы с вами где-то встречались», да только знаю…

— …ответ — «на кладбище».

Тут мне сделалось любопытно. Он был в кудлатой шапке, каких теперь почти не носят, в мешковатом пальто, классический интеллигентный мальчик средних лет с непременными очками и обязательной легкой сутулостью, даже не сутулостью — а просто плечи были как-то собраны вовнутрь, не имея привычки расправляться.

— А как мой ненаглядный меня упокоил? — спросила я. — Как у вас, на ваших кладбищах, принято?

— У нас выбор небольшой. Глиняный череп можно поставить, собаку керамическую…

— Суку то есть?

Он усмехнулся.

— Что мы все о печальном?

И назвал меня по имени.

Я тоже вспомнила его имя.

И его-то кто похоронил, какая-то дура, подумала я. Должно быть, было за что… Это же сигнал мне, бестолковой, — не лезь! Не связывайся! Потом горя не оберешься! А меня за что, собственно, похоронили?! Я-то чем провинилась? Как-то само собой вышло, что мы молча пошли рядом.

Господи, думала я, не дай бесплодных надежд! Господи, не дай мне обманывать ни себя, ни его! Но, с другой стороны, какие уж тут обманы — за смертной гранью… Ветер усилился, он подхватывал с тротуаров легкий, сухой, остроигольчатый снег, вовлекал его в вихри, потом растягивал вдоль улицы прозрачные, но довольно плотные снежные простыни. Такая вот белая плоскость пролетела меж нами — но в ожидании следующей он взял меня за руку. Мы прошли еще немного, разом увидели заветренное место и, не сговариваясь, шагнули туда, за угол.

В глаза он не смотрел — тоже, видать, побаивался. Тоже сам себе все это сказал… Вдруг стало ясно, что за несколько секунд нужно решиться — на всю оставшуюся жизнь. Или — это, или — никогда!

И прозвучали слова. Наверно, во всем мире только мы двое знали их подлинный смысл. Это было как заклинание, как вызванная заклинанием волна, что разворачивает ладью Харона, медленно везущую души умерших в царство забвения и мрака, носом к жизни.

— Минус на минус… — сказал он.

— …дает плюс, — ответила я.

Вот теперь надо было что-то делать.

Уехать из этого города, уйти пешком сквозь метель? Красиво, художественно, ничего не скажешь, а далеко ли мы уедем или уйдем? Не получится ли, что белые простыни, растянувшись, поведут нас своим коридором до изнеможения, а потом выпустят там, где нам и положено теперь обретаться — в спокойном, но одновременно и стремительном мире серьезных дел, дорогих вещей и денежных потоков?

Вверх?!

Мы одновременно задрали головы.