Право на одиночество. Часть 1

Собор со всеми архитектурными изысками тянулся в высоту. Люди продолжали стоять плотной массой, но перестали делиться на молодых и старых, а различались лишь оттенками живого и неживого. У меня было достаточно времени оглядеться по сторонам – холодных, серых теней, всюду тянущих свои щупальца к моему высвобождавшемуся существу, здесь почти не было. Зато было нечто, простирающееся вверх – сквозь габариты здания во внешнее пространство. Путь, лестница, лифт – если оперировать терминами нашей технократической цивилизации. И такие же амебообразные создания, только светящиеся – я чувствовал это – изнутри теплым розоватым светом, двигались вверх и вниз вдоль этой протяженности, отгороженные от остального пространства неощутимым, но непреодолимым барьером.

«Лестница Иакова…» – мелькнуло во мне. И я замер, вглядываясь в ее движение, пока новый ужас помноженный на боязнь обнаружить собственное тело уже занятым сгустком серой субстанции не погнал меня прочь.

Лестница Иакова. Почему бы и нет? Попробуй, опиши образами многотысячелетней давности самолет или танк. А мировая война? – Армагедон, Ригнарёк и Апокалипсис вместе взятые. Древние выражали себя как умели. И мы тоже. Разные слова об одном и том же. Тем более, если речь идет о постижении чуда.

Я так и сидел на подвернувшемся сундучке и смотрел на алтарь, туда, где опирался на землю тоннель в запредельность. Смотрел и ничего не видел. Служба продолжалась, пока не кончилась. И горожане покидали своды собора, чтобы под сводом питерского неба, источавшего снег с дождем, расползтись по своим закуткам. И я брел под этим небом, а перед глазами медленно пульсировал упертый в небо сияющий столп. Губы сами перебирали бусины слов, составляя рамку для этого образа.

А рядом, почти отражаясь в залепленных снегом витринах, шествовал волшебник Гурджиев, и его голос с мягкими восточными интонациями воспроизводил историю о том, как беседуют два господина на темы мироздания. Их рассказ слышит ключница и пересказывает его конюху. А тот идет в деревню поразвлечь своих приятелей. И вся компания ржет до колик, потешаясь глупости своих хозяев. Как же – мужик барина ущучил.

Маэстро делает паузу. «Вот так, молодой человек, – отдается в моих ушах его акцент, – и с Писанием, которое уже тысячелетия делают программой жизни целого человечества. Так-то-с. Моисей, он же Мозес, был сводным братом Фараона и египетским первосвященником. То есть религия, преподанная в Ветхом Завете, идет прямо от Египта и от него же восходит к Атлантиде и истокам человечества. Что он писал, опальный посвященный? Шифр. Криптограмма. Прейскурант жизненных ценностей. Да-с. Еврейского народа и не существовало, пока Мозес не создал его, собрав разрозненные племена кочевников и рабов для поклонения своему Богу. Но что же дальше? Пророк ломал людей и создавал новый уклад. Новый закон ложился в тексты, записанные языком храмов древних богов. И значит, они имели не менее четырех смысловых уровней, начиная от традиционного повествования и кончая символами, понятными лишь узкому кругу, впитавшему всю мощь знания предшествующих поколений».

И что же потом? Потом ее – Библию переводили на греческий и …, и …, и, наконец, мы читаем, что «Вначале было Слово, и Слово было Богом, и Слово было Бог». И мир создан за шесть дней, а на седьмой Творец увидел, что это хорошо, и решил отдохнуть. И мы возмущаемся: «Что за чушь!» Но догматы незыблемы, и нам остается думать только, что Бог «так захотел», а «пути Господни неисповедимы».

– 

Смотрите, что написано в стихе таком-то! – говорят мне Свидетели Иеговы. – Вчитайтесь, и Вы поймете, сколь велика мощь Слова Божьего.

– 

Где тут хоть одно Божье Слово? – интересуюсь я.

– 

Ну как же, – удивляются они. – Это же БИБЛИЯ! Давайте, мы Вам поможем.

– 

Заходите, отчего же, – говорю я, – у меня как раз ремонт, и мебель нужно двигать.

…

Тем не менее, сила учения была такова, что сумела тысячелетия сохранять единство созданного им народа, лишенного собственной территории. Народа разбредшегося по всем странам и континентам. Народа гонимого и тем не менее прямо или косвенно навязавшего свои традиции развитию всего человечества. Традиции более прочные и незыблемые, чем камни Стоунхенжа.

Но что же все-таки потом? Явился Спаситель, но сам ничего не писал. Собрал вокруг себя компанию всякого отребья – от рыбаков до мытарей – и притчи им рассказывал, устроил скандал с почти что сознательным суицидом и был таков. Остались только тексты, которые его же ученики и передавали. Своими словами, разумеется.

И теперь, когда учение бродяги-проповедника, проникнутое величайшим презрением к земной жизни, действительно разнеслось по миру, став фундаментом человеческой культуры, все ищут истоки чуда. Где оно? В воскрешении Лазаря? В Воскресении?