Право на поединок

Впрочем, если бы при исполнении Вашего намерения представилась Вам надобность иметь то или другое сведение отдельно, — то в таком случае я покорнейше прошу Вас относиться ко мне и быть уверенным, что Вы всегда найдете меня готовым Вам содействовать, — и вместе с тем, я совершенно уверен, что и государь император, всегда покровительствующий благим начинаниям, изъявит согласие на доставление Вам тех сведений, какие Вы признаете для себя необходимыми».

Все эти широкие авансы давались, разумеется, с ведома Николая. Царь и его первый советник нашли тонкий выход — они поощрили Полевого к писанию истории, создав, таким образом, решительный резерв на случай, ежели пушкинская история Петра окажется негодной. А равно и на тот случай, если Пушкин слишком долго будет возиться со своими архивами.

Александр Христофорович и вообще-то считал, что архивы — блажь, и выдают пушкинскую некомпетентность, ибо истинно просвещенный и образованный человек копаться в старых бумагах не станет.

Кроме того, Пушкин много говорил в обществе о своих занятиях, в том числе с лицами, близкими к императору и Бенкендорфу. В том же тридцать шестом году великий князь Михаил Павлович в разговоре с Андреем Карамзиным сетовал, «что Пушкин недостаточно воздает должное Петру Великому, что его точка зрения ложна, что он рассматривает его скорее как сильного человека, чем как творческого гения».

Формула Полевого — «Петр — сын судеб» — устроила бы великого князя несравненно больше.

Демарш Полевого происходил на фоне «Лукулла», взбесившего Уварова, раздражившего царя и Бенкендорфа, доказавшего этим последним неосновательность и ненадежность Пушкина.

8 февраля знакомец Полевого Снегирев записал в дневник: «Был у Н. Полевого, приехавшего из СПБ с приятными надеждами: ему поручено государем писать историю Петра I по ходатайству Бенкендорфа». Так понял Полевой ситуацию. И понял правильно.

Николай Алексеевич, несмотря на паническое отступление перед властью, остался в глубине души верен основополагающим своим идеям. Благоговевший перед «царями-демократами» Иваном IV и Петром I, почитавший в них «грозу аристократов», Николай Алексеевич знал, не читая пушкинских конспектов, что напишет нечто принципиально иное, чем «аристократ» Пушкин. Добиваясь права приступить к истории Петра, Полевой, капитулировав перед правительством, продолжал борьбу с Пушкиным, оказавшись, хотел он того или нет, в одном лагере с Сергием Семеновичем.

Здесь альянс Бенкендорфа и Полевого оказывался Уварову на руку. Ибо они намеревались вытеснить Пушкина оттуда, куда его опрометчиво допустили в тридцать первом году.

В августе тридцать шестого года Николай в сопровождении Бенкендорфа прибыл в Москву. Там благожелатель Полевого, московский обер-полицмейстер, вручил шефу жандармов «Живописное обозрение» с «Памятником Петру Великому».

Александр Христофорович знал и нелюбовь Николая к императрице Екатерине, и презрение к ее претензиям считаться «Петром Великим в юбке», а соответственно, и неприязнь к воздвигнутому по ее велению монументу. И он искренне пожалел, что не имел под рукой этой статьи в январе.

Однако и теперь еще было не поздно. Ксенофонт Полевой, со слов свидетелей, описал происшедшее: «Граф пробежал указанную ему статью, и она произвела на него такое благоприятное впечатление, что он воскликнул: „Я сейчас представлю это государю императору!“ И с листком в руке он ушел во внутренние комнаты дворца, а через несколько времени возвратился с веселым лицом и сказал своему чиновнику: „Государь император чрезвычайно доволен статьею о Петре Великом и поручил мне изъявить свое благоволение за нее автору…“»

Это и неудивительно. Многие пассажи статьи оказались императору не только чрезвычайно приятны, но и совпадали с его честолюбивыми мечтами: «Нашему или грядущему веку достоит честь воздвигнуть Петру памятник от русской души, русским умом, в точных понятиях об искусстве, и подарить Отечество такою историею Петра, которая вполне показала бы весь необъемный гений его, все величие его подвигов».

Николай не мог не согласиться — то, что сделали немка Екатерина и француз Фальконе, отнюдь не отвечало духу нового периода российской истории. Только он, первый после Петра истинно национальный монарх, чьей опорой была народность, мог верно понимать наследие и заветы Петра.

Перед Полевым — историком Петра — открывались, бесспорно, некие перспективы.

Пушкин не мог не знать об этом. Это была опасность — и реальная.

Когда в апреле тридцать пятого года он писал Дмитриеву: «Что касается до тех мыслителей, которые негодуют на меня за то, что Пугачев представлен у меня Емелькою Пугачевым, а не Байроновым Ларою, то охотно отсылаю их к г. Полевому, который, вероятно, за сходную цену возьмется идеализировать это лицо по самому последнему фасону», — он знал, что говорил.