Право на поединок

В ноябре тридцать шестого года, а затем — после вынужденной отсрочки, когда он снова дал возможность втянуть себя в чуждую сферу и снова проиграл, — затем, в январе тридцать седьмого, когда он увидел долгожданный выход, он радостно пошел напролом.

С ноября тридцать шестого года перед ним оказался реальный поединщик вражеского стана. Пушкин знал, какой поединок ему предстоит.

Необыкновенность дуэли 27 января тридцать седьмого года ощутилась всеми. Один современник писал другому: «Ужас сопровождал их бой. Они дрались, и дрались насмерть. Для них уже не было примирения, и ясно было, что для Пушкина была нужна жертва или погибнуть самому».

Восприятие дуэли как заведомо смертельной порождало слухи, ужесточавшие и без того жестокие условия поединка: «Стрелялись в шести шагах — и два раза», — сообщал с ужасом петербуржец Неверов москвичу Шевыреву.

В России, по особенностям ее истории, форма судебного поединка сохранилась значительно дольше, чем в Европе. Судебные поединки были обычны до конца XVI века. Во всяком случае, иностранцы, посещавшие Москву в царствование Ивана Грозного, оставили о них подробные свидетельства. Если судебное разбирательство заходило в тупик, то истец или ответчик мог провозгласить: «Поручаю себя правде Божией и прошу поля».

Подобная традиция не обрывается в одночасье. Память о судебных поединках была жива и в пушкинские времена. Недаром Вельтман, рассказывая о дуэлях молодого Пушкина, называл их «полем». Термин «полевать» обозначал дуэль.

Но гораздо чаще, чем сами тяжущиеся, судебный поединок вели наемные бойцы-профессионалы, для которых это было ремеслом.

Дантес, волею личных обстоятельств — влюбленность в Наталью Николаевну, жажда светской карьеры, включавшей в себя роман со светской красавицей, и так далее — оказавшийся лицом к лицу с Пушкиным, идеально подходил на роль наемного бойца.

Так и воспринял его Пушкин.

Лев Павлищев сохранил мнение Сергея Львовича и Ольги Сергеевны: «Враги Пушкина, нуждавшиеся в „подставной пике“, поняли, что Дантес им очень удобен, и может как нельзя лучше осуществить их замыслы, вовсе при этом не подозревая, кому именно он служит».

Речь шла, естественно, вовсе не обязательно об убийстве. Но прежде всего — о компрометации, о завершении процесса, который начался давно. Тот же Павлищев писал: «Александр Сергеевич при свидании с моей матерью в следующем, 1835 году высказал ей все, что он выстрадал со времени своего камер-юнкерства. По словам Ольги Сергеевны, он сделался тогда мучеником… И вот в том же 1834 году, так, по крайней мере, полагала моя мать, обрисовываются первые шаги страшного заговора людей, положивших стереть Александра Сергеевича с лица земли».

Аморфная, слабо организованная — против Пушкина — как целое, но сильная последовательной общей ненавистью и зловещим искусством отдельных фигур, придворно-бюрократическая масса, чьей идеологией была уваровщина в смысле более широком, чем конкретная доктрина министра просвещения, — уваровщина как сознательная и корыстная подмена истинных исторических ценностей ложными, — эта масса полуосознанно выталкивала вперед развязного и безнравственного авантюриста, так удачно подвернувшегося под руку.

И подспудные мотивы этой массы в ее смертельной вражде с Пушкиным были эпохально серьезны, по сравнению с пошло мелочными интересами Геккернов.

«Хитрость и сила погубили Пушкина», — писал один осведомленный современник другому.

Сила…

Имперская бюрократия, подымавшаяся на гибельную для себя и катастрофичную для страны высоту, отсекала прошлое, отрывалась от предшествующей эпохи, десять лет пытавшейся сохранить хоть малую часть своих позиций, стирала единственную идеологию, казавшуюся в тот момент ее «уваровскому сознанию» опасной, — идеологию дворянского авангарда. Пушкин был для нее непереносим…

В былые времена каждый свободный житель Московского государства, столкнувшись с бессилием правосудия, имел право на судебный поединок. Регулярная петровская империя создала реальность, в которой — вне зависимости от голоса закона — «божьему суду» места не осталось.

Тогда дворянство осознало и защитило право на дуэль, сохранившую в вершинных случаях оттенок «божьего суда».

Наступление торжествующей бюрократии тридцатых годов выдавливало из сознания и это право.

Но на сломе времени, на последней границе декабризма, обе традиции — судебного поединка и дворянской дуэли, — слились в предсмертном пушкинском натиске. Как сливались в нем многие коренные линии русской истории…

Пушкин пошел напролом. Как переворотные гвардейцы прошлого века, полуосознанно жаждавшие искоренения скверны и совершенствования державы.

Как Радищев, не могущий более терпеть муку своего бессилия.

Как молодой Михаил Орлов, не желавший ждать поумнения власти.

Как Трубецкой, Рылеев, Пущин, Бестужевы, потрясенные прекрасной и страшной дилеммой: действие или бесчестье. «Если ничего не предпримем, то заслужим во всей силе имя подлецов».