Право на возвращение

Эва подняла руку и весело помахала тем, наверху. А «Крылатая курочка» дружелюбно бибикнула в ответ хриплым голосом старинного автомобиля. Свет потух, и черное насекомое, раскручивая огромные лопасти пропеллера, поднялось повыше, кокетливо развернулось и исчезло.

Эва взяла его под руку и повела вперед.

— Я не хочу ничего знать о том, что случилось позавчера, — сказала она. — Я все видела по телевизору. Но я больше не собираюсь терпеть. С меня довольно. Мне надоело ходить в заложниках. Вот так. Это не мой мир. Может, нам уехать, Брам? Как ты думаешь?

— Мне… мне хотелось бы, чтобы ты осталась. Что же касается…

Он искоса поглядел на Эву и увидел, что она кивнула. И крепче прижалась к нему.

— Ради ребенка, — сказала она, — мы должны уехать. Может быть, это и есть лучшее решение. Москва. Или Санкт-Петербург. Девочкой я мечтала стать балериной и танцевать в Большом. А оркестр Московской филармонии! Там снова, как раньше, много евреев. И в Национальном оркестре России. Говорят, Путин уговорил их вернуться. Мы будем чувствовать себя там почти как дома. Русские и евреи имеют много общего, разве нет?

Он кивнул, чувствуя, что после всего случившегося в последние дни снова обрел способность держаться прямо. Он освободился от воспоминаний — благодаря ее близости, ее удивительной способности радоваться жизни. Он проводил ее до дома, но они распрощались у дверей: она не хотела, чтобы его принимала Батья. Она была фантазеркой, но именно это ему в ней нравилось.

16

— У меня новость. Чудесная новость, папа, — рассказывал Брам, пока мыл отца в ванной. Хартог сидел, раздетый, на табуретке, а Хендрикус, устроившись на пороге, внимательно следил за происходящим. — Я знаю, что тебе трудно отвечать мне, но я надеюсь, что ты понимаешь, о чем я говорю. Та женщина, которая была с нами на пляже. Ее зовут Эва. Правда, у нее есть и другое имя. Она немного странная, но ведь и сам я не вполне… Кажется, я люблю ее. Кажется, я снова влюбился. Есть и более важная новость. Она ждет ребенка. И я — отец этого ребенка. Это немножко мешугас, но я подумал: мне не хочется скрывать это от тебя. Она удивительная. Она безо всяких проверок знает, что беременна, она это чувствует. Наверное, она могла бы стать интересным объектом исследования для тебя, папа.

Он помог отцу встать и положил его ладони на металлический поручень, чтобы тот мог держаться.

— Значит, я скоро снова стану отцом. После всего, что случилось. А ты — дедушкой. Тебе придется постараться жить подольше, чтобы познакомиться с внучкой. Обещаешь?

Хартог молча стоял лицом к стене, крепко вцепившись в поручень.

— Эва забеременела всего три или четыре дня назад, так что ты должен продержаться, по крайней мере, девять месяцев. А лучше — лет шесть. Она говорит, что это — девочка. Не понимаю, как это можно узнать в две секунды, я думал, что все начинается с кучки крошечных клеток или не знаю с чего, но Эва говорит, что это возможно, вернее, что она умеет узнавать это сразу. Замечательно. У тебя будет внучка. Эва, конечно, уже придумала имя. Но ты тоже должен подумать. Мы не сможем назвать ее Хартог. По-моему, у твоего имени нет женского варианта.

Брам вытер его, чувствуя сквозь полотенце свободно висящую кожу на ногах, — там, где у Хартога раньше были мышцы. Потом распрямился, разжал вцепившиеся в поручень пальцы и заметил, как на миг осмысленное выражение мелькнуло в глазах отца. Словно свет зажегся: он осознал, где находится, он узнал сына, и во взгляде появилась та внутренняя сила, которая была ему свойственна. Но вместе с нею и тоска — он понял, что сделало с ним время.

Брам схватил Хартога за плечи, вгляделся в его глаза.

— Папа? Папа?

Всего две секунды смотрели они друг на друга, но теперь Брам был уверен, что отец узнал его и понял, о чем он говорил. Потом Хартог снова отвел взгляд и уставился в стену.

Отец засыпал в своей постели, а Брам, держа его за руку, рассказывал анекдот Голдфарба, разворачивающийся бесконечной сказкой, как рассказывал бы его ребенку перед сном.

17

Вечер еще не наступил, когда он вошел в номер отеля, где, спокойная и умиротворенная, спала Эва. Икки он предупредил, что не придет. Брам поцеловал ее — тихонько, чтобы не разбудить, осторожно положил книгу, которую она читала, на тумбочку и растянулся на постели возле нее. Где-то в здании раздавались голоса, он услышал, как загудел и поехал вниз лифт — казалось, в отель снова съезжаются постояльцы, туристы из Европы, и сейчас, пересекая улицу Дизенгофа, поведут своих детей на пляж, делать куличики из песка, а по утрам в буфете беспечно положат на тарелки ананасы, персики, гранаты, лепешки-пита и по большому куску яичницы с копченой семгой, продремлют до полудня в шезлонге, после ланча займутся любовью — не так, как дома, а словно только что познакомились и потому должны вести себя бесстыдно, — это поможет им снова заснуть, а к вечеру, взявшись за руки, пойдут гулять в полосе прилива, глядя, как уходит в море солнце. Вот здорово, подумал Брам, положил руку на плечо Эвы и заснул.