Право на возвращение

— Bohemian Rhapsody?[76] — спросил он.

— Музыка вашего поколения.

— Но не моя. Я в ту пору не понимал, насколько они хороши. Я был так занят всякой интеллектуальной чушью, что почти совсем не слушал рок.

— Много потерял, — констатировал Икки и запел: — Mama — just killed a man, put a gun against his head, pulled my trigger, now he is dead.

— Сопливая мелодрама, — сказал Брам. — Но все равно здорово.

Икки весь вытянулся вверх, раскинув руки, — совсем как Фредди Меркюри, прислонился к выщербленным плиткам фасада Бен Иегуды и запел: Мата — life had just begun, but now I've gone and thrown it all away. Mama…

Они засмеялись вместе — Брам поразился тому, что у него хватило сил рассмеяться.

— Когда ты слушаешь музыку? — спросил Икки.

— Никогда. — Музыка нарушала вакуум, в котором Браму нравилось находиться. Все эти годы он предпочитал жить, словно отгородившись от мира толстым полупрозрачным стеклом, не различая четких контуров, не слыша ясных звуков.

— Я скачаю тебе то, что тебе понравится. И мы должны пойти на дискотеку. Даже я туда хожу, несмотря на мою титановую ногу.

— А что, у нас до сих пор танцуют?

— Ты где, собственно, живешь? Это Тель-Авив, парень! Нигде и никогда так не оттягивались, как здесь! Нет ничего веселее, чем танцевать рядом с жерлом вулкана или на тонущем корабле!

Открыв дверь закусочной, они вошли в небольшое помещение, перегороженное решеткой: словно прямо с улицы попали в тюрьму. Пахло горелым маслом и пролитым пивом. Толстый сефард — кожа его блестела от пота после длинного рабочего дня, проведенного у плиты, — просунул меж прутьев решетки их заказ. Они вышли на улицу, сели на пластиковые стульчики у пластикового столика и, склонившись над открытыми пакетами, занялись своей швармой, лепешками-пита, хумусом и пивом.

Набив полный рот, Икки заговорил:

— Я собираюсь прямо сейчас обработать фотографию новой программой.

В банке данных одного из голландских фондов, где регистрировались пропавшие дети, они нашли снимки Яапа де Фриса, прелестного светловолосого мальчишки с большими голубыми глазами. Программа, о которой говорил Икки, обрабатывала фотографии и давала примерное представление о том, как изображенные на них лица могли измениться со временем.

— Завтра, прямо с утра, надо будет заехать к Плоцке, — медленно произнес Брам, словно он был электриком, собиравшимся с утра начать работу у заказчика. Он не желал поддаваться панике. Или, может быть, чувствовал, что дошел до края, что достаточно малейшего толчка, чтобы соскользнуть в безумие. Этого никак нельзя было допускать. Он не мог позволить себе никаких чувств.

— А как же Балин?

— Я позвоню туда, — сказал Брам, — он оставил мне карточку.

— Как ты думаешь, он нас подслушивал?

— Если бы подслушивал, то давно уже примчался бы.

— А как быть с матерью этого мальчика?

— Это дела Балина. Хотя, может быть, лучше мне позвонить… Нет. Пускай звонит Балин.

— Не забудь об отце, Михеле Френкеле.

— Можешь найти его номер?

— В две тысячи восьмом году он жил в Бостоне. Профессорствовал в Гарварде. Читал физику. На ней и трахался, — отрапортовал Икки.

— Во всяком случае, однажды точно на ней, — сказал Брам, пластиковой вилкой намазывая на питу хумус.

— Думаешь, мама Яапа была его студенткой? — оживился Икки.

— Сколько ей было, когда она родила?

— Двадцать три.

— А Михелю?

— В две тысячи втором году? Сорок три. Сейчас ему шестьдесят пять.

Они переглянулись.

— Точно, студентка, — кивнул Икки и набил рот швармой. — Я нашел на одном из сайтов брата Михеля, — добавил он, облизывая губы. — Он тоже был известным ученым. Погиб при взрыве «грязной» бомбы в Сиэтле.

Диана! — вспомнил Брам. Перед его глазами встал перекресток в Санта-Монике и девочка, которую он спас. Та самая Диана. Синяя машина, задевшая коляску…

— Эдди Френкель, — медленно произнес он. — У него была дочка, Диана. Сейчас ей, должно быть, пятнадцать. Или шестнадцать?

Икки, изумленно застыв с вилкой в руке, глядел на него:

— Диана? Дочь Эдди Френкеля? Ты ее знаешь?

Брам поднялся со стула, повернулся и медленно пошел прочь, глядя вверх, на крыши и сухие деревья вдоль дороги, ища успокоительную картину, которая поможет уняться бешено заколотившемуся сердцу. Сверхидея создает почву для безумия? Или — наоборот — безумие возникает на почве сверхидеи?