Право на защиту

— Будто бы наш питерский главк преступников не ловит!.. А у нас раскрываемость за девять месяцев на два процента выше прошлогодней. Дело — выигрышное, без вариантов. По всем данным — на два процента подросли. На два! Как думаешь, на сколько потянет?..

— На ящик минералки,— язвительно буркнул Любимов, но на Виригина посмотрел с интересом: что тот ответит.

— Это гражданское дело, а я больше по уголовным... — уклонился Максим.

Одно дело — тесть Рогова, которому надо помочь, а другое — мутный Егоров. С ним лучше не связываться. Да и против прессы переть... Дело тонкое. Надо спросить Мыльникова, приходилось ли ему судиться с журналюгами.

— Жаль...— разочарованно протянул Егоров и тут же перешел к следующему вопросу— Ты, кстати, печать от сейфа нашел?..

— Печать? — удивился Виригин.— Я все сдал, когда уходил.

— Это не он терял, а Плахов,— напомнил Рогов.— И то сразу нашел. А вы, Сергей Аркадьевич, про уголовные-то дела подумайте. Вас Макс, если что, защитить сможет.

— Ты, Рогов, глупостей не болтай,— погрозил пальцем Егоров,— а то самому адвокат понадобится.

Беседу оборвал зазвонивший телефон.

Через минуту, забыв о Максиме, бывшие коллеги уже сидели в зале заседаний. Проверяли блокноты «с процентами».

Виригин медленно брел по коридору к выходу. Думал завернуть к Семену, но не стал. Сеня в той поганой истории с убийством Лунина очень достойно себя повел. Выручил здорово. Компьютер отверткой сломал. А Виригин его толком и не отблагодарил. Такая помощь естественной кажется, когда... Когда все вместе. Один за всех.

Зайти? Нет настроения, в другой раз. Да у него и своих дел хватает.

Максим остановился возле пыльной доски почета. С удивлением обнаружил собственную фотографию. Забыли снять. Бравый майор. Взгляд, устремленный куда-то высоко и далеко. Семен, кстати, фотографировал. Полчаса мучил, дразнил пулей, вылетающей из объектива.

На мгновение Виригину стало даже приятно. Будто бы здесь еще ждут его возвращения... Но только на мгновение.

Никто его не ждет. Обратной дороги нет.

«Заработаю хоть, чтобы долг за взятку отдать,— подумал вдруг Максим,— да еще на путевки с Иркой в Египет. Туда же, где отдыхали, в Хургаду...»

В Летнем саду Дмитрий Петрович Кощеев гулял, сколько себя помнил.

Он родился в коммуналке, на углу Гагаринской и Чайковского, в здании бывших дворцовых прачечных, и, конечно, часто бывал здесь с бабушкой еще до войны. Бабушка болтала с подругами — у них в Летнем был целый «клуб по интересам», а маленький Дима с восхищением внимал звукам флотского оркестра. Оркестранты навсегда запомнились праздничными, в белых кителях, морской флаг и красное знамя полощутся, литавры гремят...

Кощеев был уверен, что станет моряком. Но уже в декабре сорок первого его контузило при бомбежке. Ему-то повезло, выжил, а вот бабушку и родителей в ту же бомбежку убило. На улице их достало, во дворе дома, когда бежали в убежище.

Мальчика отправили в эвакуацию. Но их эшелон разбомбило — прямо под Ленинградом. Побежал куда глаза глядят, три дня бродил по зимнему лесу... Как не умер, как не отморозил ничего — Бог весть. Потом подобрали партизаны... Про годы, проведенные в лесу, Кощеев хотел написать книгу.

Но не стал. Решил — не пригодится никому такой опыт. А просто страшилки писать... Зачем?

Вернувшись в Ленинград, поселился в том же доме, только в другом крыле — в комнате у дяди. Дядя вернулся с фронта «самоваром». Сейчас этого слова не понимают — и хорошо. «Самовар» — это когда у человека нет ни рук, ни ног. Обрубок с головой.

«Зато сердце большое»,— шутил дядя.

Этот этап своей жизни Кощеев тоже не любил вспоминать. Дядя умер лет через пять. Дмитрий остался один. Со временем комнату выделили из коммуналки в маленькую однокомнатную квартирку — в ней Кощеев и проживал до сих пор.

Он вообще не имел привычки что-либо менять. Всю жизнь — в одном институте, на одной кафедре. Даже в Москве так ни разу и не побывал. Думал, что хоть однажды неплохо бы посетить столицу. Думал-думал, да и махнул рукой... Только иногда выбирался летом отдохнуть в Карелию, да и то после смерти жены — ни разу.

Второй, кроме жены Марины Никитичны, и теперь уже, вероятно, последней любовью Кощеева был Летний сад. На его глазах окружали оградой памятник Крылову, восстанавливали Чайный домик, перекрашивали знаменитую решетку (в пятидесятые, после ремонта, она одно время была оранжевой, что вызвало гнев возмущения петербуржцев) и меняли конфигурацию пруда.

Дмитрий Петрович прекрасно знал всю историю сада — от самого его основания. В перестройку по инициативе Дмитрия Петровича зимние деревянные кабинки, в которых укрывали от снега статуи, изменили конструкцию: вместо плоских крыш завели косые, чтобы талая вода стекала на землю, а не внутрь.

Кощеев провел в Летнем саду много тысяч часов. Он бывал здесь в прямом смысле слова ежедневно (разумеется, кроме зимы, когда сад закрывали, но Кощеев дружил с местным отделением милиции и нередко хаживал и по заснеженным тропинкам).