Право на жизнь

Когда Сереборг ушел, Данила еще долго сидел за столом перед пустым, полным костей блюдом, и думал. Он сам не мог понять, что подвигло его обозваться прозвищем мертвого друга. Наверное, поводом был тот злополучный кинжал, из-за которого Данилу и заметил наниматель.

В корчме завязалась очередная драка. Два, с виду хлипких и слабых мудреца, поспорив о высоком, вскоре скатились на низкое, и теперь без зазрения совести дубасили друг друга небольшими, но крепкими и костлявыми кулаками. Какой-то мордоворот попытался было их разнять, да не тут-то было. Мудрецы бросили дубасить друг друга, и в совместном усилии принялись за бедолагу-миротворца. В пылу драки кто-то из мудрецов не заметил, как опрокинул кружку с пивом на сопящего богатыря. Тот вскочил, выругался, и что было силы въехал кулаком мудрецу по башке. За мудреца вступился мужик с соседней лавки…

Данила поспешил подняться и направился к выходу. Раньше сидя в корчме, он любил, когда начинались такие вот побоища всех против всех. Он и сам принимал в них участие, грех не померяться силой, особенно когда молодецкая кровь так и бурлит в жилах. Но теперь сие зрелище вызывало лишь отвращение. Данила осторожно обошел дерущихся, рванул к двери. Вперед выскочили двое, преградили путь. В одном из впереди стоящих Данила узнал зачинщика, маленького ссохшегося мужичка с гордо вскинутым орлиным носом. Другой был высокий и мощный, надбровные дуги, как два валуна, из под которых с прищуром мигают два угля-глаза.

— Куда это ты направился? — Взвизгнул мудрец.

— На кудыкину гору, — отмахнулся Данила.-

Нет такой! Я знаю! Я сам смотрел!

— Зенки протри, — молвил русич, — и уйди с дороги.

— Ну уж нет! — Хитро усмехнулся мудрец. — Скажи мне, земля вращается вокруг солнца, или солнце вокруг земли?

— Никто нигде не вращается, — молвил Данила. — Ты мудрец чего-то перемудрил. Земля-то плоская, как она может вращаться?

— Невежда! — Вскричал мудрец. — Бейте его!

Данила еле успел уклониться от удара вездесущего мудреца. Подхватил его, заломил руки и вышвырнул в открытое окошко. Пусть там остынет, может в себя придет немного.

— Как ты его! — Восхитился бородатый мужик у выхода. — Он же сильный!

— Сильный, — согласился Данила. — Зато легкий.

На улице уже сгустились ранние сумерки. Лето уходило, ему на смену ползла суровая кичливая осень. Это уже ощущалось в прохладном колючем воздухе, пожухлой траве, неохотном, сонном пении птиц. Даже листва подхватила первую желтизну, посмурнела.

Вход на постоялый двор был с улицы, корчмовщик выделил, по его словам, одну из лучших комнат. Данила усмехнулся, увидев неказистую коморку. Стены в лохмотьях паутины, кровать скрипучая, узкая, вместо пуховых перин какая-то грязная подстилка. На полу валяется затертый до дыр коврик, который даже новый выглядел бы ужасно. На столе, скособоченном и грязном, тлела чадящая лучина. Запах гари пропитал все стены, а на потолке даже появилось черное от копоти пятно. Данила вздохнул, лег на кровать. Та недовольно скрипнула под недюжинным весом богатыря, застонала, норовя развалиться, мигом обратиться в кучу дров.

Потолок был замызганным, доски подгнили и прогнулись, норовя обрушится всем своим тяжелым весом, пришибить, раздавить, или уж на крайний случай, больно стукнуть по башке. Данила невидящим взглядом смотрел вверх. Жизнь продолжается, — понял он. — Продолжается вопреки всему. И Роду давно плевать на смерть единиц, и смерть сотен и тысяч ему тоже безразлична. Устал бог, ушел на покой. А может у него слишком много проблем, чтобы еще и людьми заниматься… Но как только он забросил своих питомцев, все пошло наперекосяк… Данила закусил губу от злости. Почему все так, и никак иначе. Почему, когда понимаешь, что нуждаешься в тех или иных людях, они либо уходят, либо умирают? Разве это честно?

Но потолок поскрипывая, молчал. Оставалось молчаливым и хмурое туманное небо, с прогалиной луны, мутным пятном зависшей над морем. Она как всегда таинственная и злобная, косилась сверху и насмехалась.

Данила стиснул зубы до хруста, ощущая на языке мелкую крошку. Усилием воли он заставил себя закрыть глаза. Еще предстоял путь обратно, и неплохо было бы выспаться. Русич повернулся на бок, прикрылся теплой шкурой. За последние пятнадцать дней это была первая ночевка на твердой земле. Вскоре он уже спал без задних ног, лишь тихо постанывал, толи от тоски, толи от адской боли, что все еще терзала зарубцевавшееся сердце. Мужчина должен уметь пережить все, любая потеря — не более чем испытание. А испытание надо пройти… или пережить. И Данила, мучаясь, все же пережил. Но сам был этому не рад.

Утро встретило осенней прохладой, и тяжелым холодным воздухом. Данила поежился, поднимаясь. Сонный, спустился в корчму, немного посидел и лишь тогда почувствовал себя живым. До этого все еще оставалось ощущение не проходящей сонливости, безумных утомительных грез, в которых он оказался не по своей воле.