Православие и русская литература в 6 частях. Часть 1 (I том)

Поэт облекает свой таящийся ужас в гармонически стройные, поражающие глубиною стихи и образы. Одному лишь монологу Барона мог бы позавидовать и Шекспир — таковы мощь и стройность его.

Барон — сладострастник воображения. Деньги его — пища для его умопомрачающих фантазий.

Лишь захочу —

воздвигнутся чертоги;

В великолепные мои сады

Сбегутся нимфы резвою толпою;

И музы дань свою мне принесут,

И вольный гений мне поработится,

И добродетель и бессонный труд

Смиренно будут

ждать моей награды.

Я свистну, и ко мне

послушно, робко

Вползёт окровавленное злодейство,

И руку будет мне лизать, и в очи

Смотреть, в них знак моей

читая воли. (5, 342–343)

Как тяжко, верно, было руке Пушкина выводить:

И вольный гений мне поработится…

И музы дань свою мне принесут…

Барон сознаёт свою почти безграничную власть и всесилие собственной воли. И он же мнит себя победителем собственных желаний и стремлений:

Мне всё послушно, я же — ничему;

Я выше всех желаний; я спокоен;

Я знаю мощь мою: с меня довольно

Сего сознанья… (5, 343)

Но одного рабства он не превозмог: рабства у собственных сокровищ. Он их слуга. Сын старого скряги, Альбер, знает то прекрасно:

О! мой отец не слуг и не друзей

В них видит, а господ; и сам

им служит.

И как же служит?

как алжирский раб,

Как пёс цепной.

В нетопленой конуре

Живет, пьёт воду, ест сухие корки,

Всю ночь не спит,

все бегает да лает.

А золото спокойно в сундуках

Лежит себе. (5, 338)

Власть денег — власть не от Бога. Барон то ли сознательно о том говорит, то ли ненароком проговаривается:

Что не подвластно мне?

как некий демон

Отселе миром править я могу…

(5, 342)

Но он прекрасно знает, что его золото — это концентрация зла и преступлений, пролитой крови и пролитых слёз, страданий души и страданий тела.

Да! если бы все слёзы, кровь и пот,

Пролитые за всё,

что здесь хранится,

Из недр земных

все выступили вдруг,

То был бы вновь потоп —

я захлебнулся б

В моих подвалах верных.

(5, 343–344)

Само ощущение себя обладателем несметных сокровищ становится сродни преступной страсти.

Я каждый раз, когда хочу сундук

Мой отпереть,

впадаю в жар и трепет.

Не страх (о нет! кого бояться мне?

При мне мой меч: за злато отвечает

Честной булат),

но сердце мне теснит

Какое-то неведомое чувство…

Нас уверяют медики: есть люди

В убийстве находящие приятность.

Когда я ключ в замок влагаю, то же

Я чувствую,

что чувствовать должны

Они, вонзая в жертву нож: приятно

И страшно вместе. (5, 344)

Нет, обманывается Барон, когда вначале сравнивает своё нисхождение в подвал с любовным свиданием: его вожделения и наслаждения златострастия — сильнее.

Хочу себе сегодня пир устроить:

Зажгу свечу пред каждым сундуком,

И все их отопру, и стану сам

Средь них глядеть

на блещущие груды.

Я царствую!..

Какой волшебный блеск!

Послушна мне, сильна моя держава;

В ней счастие,

в ней честь моя и слава!

Я царствую… (5, 344–345)

Зато и оплачено это было сполна платой особого рода:

Мне разве даром это всё досталось,

Или шутя, как игроку, который

Гремит костьми да груды загребает?

Кто знает, сколько

горьких воздержаний,

Обузданных страстей, тяжёлых дум,

Дневных забот,

ночей бессонных мне

Всё это стоило? Иль скажет сын,