Православие и русская литература в 6 частях. Часть 4 (III том)

Профессор А.И.Осипов верно отметил, что Православие «всецело устремлено на исцеление души, а не на заработок блаженства и рая. Преподобный Симеон Новый Богослов указывает: «Тщательное исполнение заповедей Христовых научает человека (т. е. открывает человеку) его немощи». Обратим внимание, что подчёркивается преподобным Симеоном: исполнение заповедей делает человека не чудотворцем, пророком, учителем, не достойным всяких наград, даров, сверхъестественных сил — что является главнейшим следствием «исполнения» заповедей во всех религиях и даже целью. Нет. Христианский путь ведёт человека совеем к иному — к тому, чтобы человек увидел глубочайшую повреждённость человеческого существа, ради исцелении которой воплотился Бог Слово и без познании которой человек в принципе неспособен ни к правильной духовной жизни, ни к принятию Христа Спасителя»³⁸³.

Духовное стремление к следованию заповедям рождает таким образом в душе человека то смирение, без которого невозможно дальнейшее возрастание его в духе. Но эвдемоническая культура, ориентированная на земное блаженство, — вне духовности. Исполнение заповедей при таком типе культуры рождает скорее гордыню, упоение собственной праведностью, самозамкнутость в этой праведности. Прежде здесь уже говорилось о том. Теперь пришлось вновь вспомнить, ибо это проявляется в однодуме Рыжове и слишком расходится с православным сознаванием себя в мире — Лесков в конце повести ещё раз свидетельствует:

«Умер он, исполнив все христианские требы по установлению Православной Церкви, хотя Православие его, по общим замечаниям, было «сомнительно». Рыжов и в вере был человек такой-некий-этакий…» (6,243).

Для автора, однако, это не явилось большим пороком, он счёл возможным пренебречь такою сомнительностью веры, ибо для него оказалась важнее праведность однодума, в опоре на которую он видит самоё возможность утверждения в жизни нравственных норм, без каковых эта жизнь, в его ощущении, обречена на распад.

Подобное упование на собственные силы человека вне его связи с полнотою Истины можно отнести к заурядным издержкам гуманизма. Антропоцентризм и антропомерность самой идеи праведничества у Лескова несомненно позволяет сопрягать её именно с гуманистическим миросозерцанием.

Вслед за однодумом Рыжовым Лесков вывел на всеобщее обозрение ещё одного антика— в котором как в праведнике и сам автор долго сомневался: причислять ли его к означенной категории человеков. Диковинность его натуры подчёркнуто обозначена диковинным же прозвищем — Шерамур, вынесенным в название появившегося в 1879 году рассказа.

Впрочем, Шерамур настолько праведен, что не раздумывая отдаёт нуждающемуся последнюю рубашку с себя — в буквальном смысле:

«…Завтра он явился опять без рубашки и на вопрос: где она? — отвечал:

— Скинул.

— Для какой надобности?

— У другого ничего не было» (6,251).

Однако самого же автора обескураживает слишком убогий идеал персонажа, при всём его бескорыстии:

«Герой мой — личность узкая и однообразная, а эпопея его — бедная и утомительная, но тем не менее я рискую её рассказывать.

Итак, Шерамур— герой брюха;его девиз— жрать, его идеал— кормить других…» (6,244).

Слова «не хлебом единым жив человек» для Шерамура — совершенная бессмыслица: он не то что какие-либо душевные потребности отвергает, но даже обычные гигиенические навыки, поскольку это уменьшает средства человека «самому пожрать и другого накормить».

Всем своим поведением Шерамур походит на юродивого, но Лесков точен в определении подобного праведничества: «Чрева-ради юродивый»— такой подзаголовок даёт автор своему рассказу.

Христа ради юродивым Шерамур быть просто не может, поскольку и Евангелие воспринимает своеобразно: «Разумеется, мистики много, а то бы ничего: есть много хорошего. Почеркать бы надо по местам…» (6,258). Весь курьёз таковой бесцеремонности в том, что тут Шерамур поразительно похож на Толстого, так же решительно «почеркавшего» евангельские тексты. Не было ли в словах Шерамура и собственного лесковского отношения к Евангелию? Неприятие своё Церкви писатель, во всяком случае, герою передал: не случайно Шерамур с такою решительностью опровергает некоего мужика, едущего с заработков на родину: «Вытащил кошель и хвалится: «Видишь, говорит, что есть названье от Бога родитель, — вот я родитель: <…> что заработал — вот всё оно цело — деткам везу; а ещё захочу, так и в церкву дам за своё здоровье. Понимаешь?»— «Глупо, говорю, в церковь давать». — «Ну, этого, говорит, ты не смей, а то вот что…» И кулак мне к носу» (6,262). (Народную религиозность, ненароком высвеченную, тоже отметим.)

Шерамур, кажется, человек вовсе бессмысленный и никчёмный, но зачем-то же писатель завёл о нём разговор. Лесков старается и в существовании этого брюхопоклонника отыскать смысл и пользу: и для того вводит в повествование суждение некоей набожной старушки, к которому как к окончательно истинному прибегает в своих раздумьях о бытии Шерамура: