Православие и русская литература в 6 частях. Часть 4 (III том)

Истина для этих людей не существует. Существует для них выгода, личный интерес, с которым они сообразуют все свои мнения и суждения (должно заметить, что все эти фальшивые люди — подлинно разумные эгоисты). Так, князь Василий Курагин, зная о неприязни Государя к Кутузову, вначале иронизировал по поводу слухов о назначении старого генерала главнокомандующим: «Разве возможно назначить главнокомандующим человека, который не может верхом сесть, засыпает на совете, человека самых дурных нравов! <…> Я уж не говорю о его качествах как генерала, но разве можно в такую минуту назначать человека дряхлого и слепого, просто слепого? Хорош будет генерал слепой! Он ничего не видит. В жмурки играть… ровно ничего не видит!» (6,147–148). Но стоило состояться назначению, и скептик превратился в радостного энтузиаста: «Я так счастлив, так рад! — говорил князь Василий. — Enfin voila un homme (Наконец, вот это человек), — проговорил он значительно и строго оглядывая всех находившихся в гостиной, — <…> И чему я рад, — продолжал он, — это то, что Государь дал ему полную власть над всеми армиями, над всем краем, — власть, которой никогда не было ни у какого главнокомандующего. Это другой самодержец, — заключил он с победоносной улыбкой» (6,148–149). Когда до Петербурга дошло неясное известие о Бородинской победе, князь Василий торжествовал по поводу своей прозорливости: «Что я вам говорил про Кутузова? — говорил теперь князь Василий с гордостью пророка. — Я говорил всегда, что он один способен победить Наполеона» (7,12). При известии же об оставлении Москвы и зная недовольство царя, «князь Василий <…> говорил о прежде восхваляемом им Кутузове,<…> что нельзя было ожидать ничего другого от слепого и развратного старика.

— Я удивляюсь только, как можно было поручить такому человеку судьбу России» (7,13–14).

И в том нет никакого лицемерия — вот что. Тут всё искренно и наивно-откровенно.

И все они, подобные люди, действуют только так. Борис Друбецкой умудряется переменить мнение мгновенно на противоположное, ничуть не смущаясь перед свидетелем такой метаморфозы:

«— Что ж левый фланг? — спросил Пьер.

— По правде вам сказать, entre nous, левый фланг наш Бог знает в каком положении, — сказал Борис, доверчиво понижая голос, — граф Бенигсен совсем не то предполагал. Он предполагал укрепить вон тот курган, совсем не так… но, — Борис пожал плечами. — Светлейший не захотел, или ему наговорили. Ведь… — И Борис не договорил, потому что в это время к Пьеру подошёл Кайсаров, адъютант Кутузова. — А, Паисий Сергеич, — сказал Борис, с свободной улыбкой обращаясь к Кайсарову. — А я вот стараюсь объяснить графу позицию. Удивительно, как мог светлейший так верно угадать замыслы французов!

— Вы про левый фланг? — спросил Кайсаров.

— Да, да, именно. Левый фланг наш теперь очень, очень силён» (7,225–226).

Толстой ясно разделяет и противопоставляет Москву и Петербург. Это два полюса жизни, не только дворянской, тяготеющие к двум различным уровням бытия. Московская жизнь — жизнь усадебная, более близкая естественной, народной, даже когда обитатели усадеб живут в городе.

Характерное для Москвы явление — Ростовы, погружённые в стихию душевно-эмоциональную, чуждые рационального расчёта, имеющие малое понятие о рассудочных основах жизни. Недаром говорит Денисов о «дурацкой породе ростовской». Правда, в семье не без урода: старшая дочь Ростовых, Вера, слишком «умна» для этого семейства, но ум её обнаруживает свою ущербность всякий раз, когда соприкасается в своих суждениях с теми движениями сердца, души, даже самых простейших бытовых эмоций, какими живут все Ростовы.

«Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у неё был приятный, то, что она сказала, было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья и графиня, оглянулись на неё, как будто удивились, зачем она это сказала, и почувствовали неловкость» (4,60).

«— О чём же вы плачете, maman? — сказала Вера. — По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.

Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа — все с упрёком посмотрели на неё. «И в кого она такая вышла!»— подумала графиня» (4,319).

«Замечание Веры было справедливо, как и все её замечания; но, как и от большей части её замечаний, всем сделалось неловко…» (5,15).

И впрямь: почему люди в радости порою не смеются, а вдруг плачут?

Недаром же Вера становится женою Берга — она именно ему подстать, этому наивному эгоцентрику.

«Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чём-нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием» (4,81).