Православие и русская литература в 6 частях. Часть 4 (III том)

В статье «Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?» (1862) Толстой чётко сформулировал одну из коренных идей Руссо, с которою он был вполне согласен: «Человек родится совершенным, — есть великое слово, сказанное Руссо, и слово это, как камень, останется твёрдым и истинным. Родившись, человек представляет собой первообраз гармонии правды, красоты и добра» (15,33). Это суждение справедливо по отношению к первозданной природе человека, но становится ложью, когда переносится на всю человеческую историю, ибо отвергает повреждённость души, всякой души, первородным грехом.

Если определять строго, то это «великое слово» не есть открытие именно Руссо. Д.С.Мережковский, скрупулёзно исследовавший многие раннехристианские ереси, справедливо указывает на источник руссоистских идей — в воззрениях известного ересиарха Пелагия (ок.360 — не позднее 430). Мережковский писал (в книге о бл. Августине, который был главным противником Пелагия):

«Кто первый «защитник природы», defensor naturae, — Жан-Жак Руссо, автор «Дижонской речи»? Нет, Пелагий. Кто первый сказал: «Естественный человек добр», — автор «Общественного договора»? Нет, всё тот же Пелагий. Вместо «первородного греха» в учении Христа, Павла, Августина, Паскаля, — «первородная невинность» в учении Пелагия — Руссо и скольких за ним! «Люди все рождаются такими же невинными, как первый человек в раю». Что же такое «первородный грех», наследие Адама? Только «измышление» Августина — Манеса.

«Всякий грех частен и личен; относится лишь к человеку, а не к человечеству». Всякий человек может сделаться «безгрешным», «святым», сам, один, одною «свободою воли». Что же такое Благодать? Только «познание Христа, подражание Христу, в нравственной жизни, в добрых делах».

«Всё учение Христа есть учение нравственное прежде всего», — мог бы сказать Пелагий вместе с Кантом и сколькими другими учителями нравственности!

Если сделать из этого последний вывод, то это значит: жил Христос для всех, а умер и воскрес (если только воскрес) ни для кого, ни для чего. Людям нужен не распятый на кресте Сын Божий, а человек Иисус, до креста, без креста. Этого последнего вывода Пелагий не делает — не сделает и Кант, но сделать его легко»⁴.

Можно сказать, забегая несколько вперёд, что именно этот «лёгкий» вывод сделал именно Толстой. Он не заглядывал в дальние века истории, заимствовал идею поближе: в XVIII столетии. Но не столь и важно, от кого взято заблуждение: оно взято и доведено до крайнего вывода. Вывода богохульного, даже богоборческого: ибо он отвергает Крест, Воскресение, самое идею спасения.

Руссо хочет сделать вид, будто человек живёт в раю, что не было и нет греха, что только некоторые внешние обстоятельства, легко преодолимые, мешают человечеству ощутить райское блаженство. Руссо обманывается и обманывает. И Толстой поддаётся тому обману. Человек нередко сам обманываться рад.

Скажем в который раз: такая идея отрицает необходимость внутренней духовной брани с греховной повреждённостью натуры человека, ориентирует на противостояние лишь внешним условиям существования и сторонним воздействиям. В этой антихристианской идее — один из истоков не только всех заблуждений Руссо, равно как и Толстого, пороков мировоззрения, недостатков педагогической системы их и т. д. (это частности), но также и всех революционных претензий на внешнее переустройство мира, отвергающих первородный грех как первопричину укоренившегося в мире зла.

Собственно, к такому выводу толкали разум воззрения не только Руссо, но всех идеологов Просвещения (бывших одновременно и идеологами французской революции), отчасти опиравшихся на учение Локка. Руссо же, в отличие от всех прочих, отстаивал убеждение: человек есть не просто tabula rasa, но именно гармоничное по натуре своей существо. Это давало ему возможность пренебрегать цивилизацией с её главною надеждою на науку. Это же привело и Толстого к недоверию по отношению к науке (хотя и не к отрицанию её, что ему порою приписывают). Но главное: как и Руссо, Толстой объективно содействовал укреплению революционной идеологии — противоречиво противопоставляя ей в то же время идеи непротивления злу насилием. Правда, то произойдёт уже во второй половине его жизни.

Развивая далее идею Руссо, Толстой как бы указывает на особенность бытия человека (и человечества), к которой прежде прочего привлечено его творческое внимание, хотя внешне это его рассуждение относится лишь к поиску верных основ педагогики: «Но каждый час в жизни, каждая минута времени увеличивают пространства, количества и время тех отношений, которые во время его рождения находились в совершенной гармонии, и каждый шаг и каждый час грозит нарушением этой гармонии, и каждый последующий шаг и каждый последующий час грозит новым нарушением и не даёт надежды восстановления нарушенной гармонии» (15,33–34).