Православие и русская литература в 6 частях. Часть 5 (IV том)

Только ему, безраздумно, бесцельно²⁹⁵.

Всё просто: живи в мире мечты, будь жёстким эгоистом и рабски служи этому кумиру — искусству. Искусство ведь и обеспечивает возможность бытия в эгоистическом замкнутом мире мечты.

Десять лет спустя он повторяет ту же программу (стихотворение «Поэту», 1907), дополняя её обретённым опытом: идеал постигается прохождением через муки, к которым должно быть готовым:

Всего будь холодный свидетель,

На всё устремляя свой взор.

Да будет твоя добродетель—

Готовность взойти на костёр.

……………………………….

В снах утра и в бездне вечерней

Лови, что шепнёт тебе Рок,

И помни: от века из терний

Поэта заветный венок²⁹⁶.

Примерить на себя терновый венец — дерзостно и кощунственно. И как это сочеталось с религиозными настроениями поэта? А не было религиозных настроений. Цитируя автобиографическое признание Брюсова, Мочульский сопровождает это своим наблюдением:

«В «Краткой автобиографии» Брюсов сообщает: «Над столом отца постоянно висели портреты Чернышевского и Писарева. Я был воспитан, так сказать «с пелёнок», в принципах материализма и атеизма. Нечего и говорить, что о религии в нашем доме и помину не было: вера в Бога мне казалась таким же предрассудком, как вера в домовых и русалок». Свой неискоренимый материализм Брюсов пронёс через все увлечения мистикой, богоискательством, оккультизмом и спиритизмом. «Великий маг», как называли его поклонники, никогда ни во что не верил»²⁹⁷.

Мережковский однажды, в период расцвета дружбы с Брюсовым (1902 год), спросил его «в упор»: верует ли он в Христа. Брюсов ответил: нет — чем весьма огорчил религиозного искателя.

Но общение с Мережковскими бесследно не прошло. В одном из писем 1903 года Брюсов признаётся:

«…Эти религиозно-философские собрания <…> дали мне возможность увидеть христианство как-то совсем с иной, непривычной точки. Я всегда подходил ко Христу только со стороны подставленной ланиты, и мне Он был скучен. Я так привык, что умиляются в Нём на человека, что забыл, что Он — Бог. И теперь увидал иную глубину христианства, в которой вся его мораль, вся эта прощающая любовь зыблется, как тростинка над пучиной. Тогда открывается прельстительность христианства, как всякой бездны, как всякой стремнины, над которой кружится голова. Только надо Новым Заветом считать не Евангелие с посланиями и Апокалипсисом (как считают всегда), а Апокалипсис и послания с Евангелием. Это всё меняет…»

Выдаёт одно слово: прельстительность христианства. Он подошёл к христианству, как подходил с нездоровым интересом к мистицизму, тайнам оккультизма, к спиритизму, — и сразу захотелось всё переделать, переставить, согласуясь с собственным разумением и любопытством.

Прислушаемся к мнению Мочульского:

«На мгновение неверующего Брюсова притянула к себе «тайна» и «бездна» христианства. Органически лишённый всякого мистического чувства, он всю жизнь тянулся к «тайнам», искал их в религии, и в магии, и в оккультизме, и даже в спиритизме. Но ближе к христианству он не подошёл: у него было любопытство и не было веры»²⁹⁸.

Поэтому Брюсов точно соответствовал наблюдению Ходасевича над поэтами «серебряного века»: им было всё равно, кому служить.

Хочу, чтоб всюду плавала

Свободная ладья,

И Господа, и Дьявола

Хочу прославить я²⁹⁹.

Ещё одна банальность: неразборчивость в воззрениях, вседозволенность — приравниваются к свободе. Но это ведь манифест своего рода, манифест апостасийного мира.

Брюсова вообще обвиняли в демонизме, недаром называли «магом». Его оттого боялись, всерьёз веря, что он владеет силою, полученной от сделки с дьяволом. Так, например, воспринимал Брюсова Белый. Но Белый был, несомненно, отчасти душевно нездоров.

Только зачем искать какого-то особого мистического демонизма? Демонизм — это всякое неверие. Неверие, от которого идут и гордыня, и уныние, и тяга к смерти, и жажда самоутверждения, и человекобожие. Вот подлинный демонизм, который обнажает в себе Брюсов:

О, сердце! В этих тенях века,

Где истин нет, иному верь!

Люби в себе сверхчеловека.

Явись как бог и полузверь.

Поэтому когда Брюсов после 1917 года пошёл в услужение большевицкой власти, воспевал революцию, славил Ленина, то было для него естественно и логично: не всё ли равно, комуслужить?

Брюсов являлся для своего времени признанным мэтром, стихотворная техника которого считалась едва ли не образцовой — он сам всячески старался утвердить всех в таком мнении. Но вот что писал по этому поводу (в начале 1917 года) младший современник Брюсова Георгий Иванов:

«…Конечно, мастерство Брюсова неоспоримо, если под ним понимать голую техничность. Нам, однако, кажется, что звание ловкого жонглёра будет уместнее в отношении поэта, мастерство которого не охраняет его ни от вычурности выражений, ни от безвкусия метафор, ни от того, что зовётся пошлостью»³⁰⁰.