Православная цивилизация

Большевики в свое время тоже прятали свои теневые практики за непроницаемым железным занавесом - это весьма питало их патриотизм. Нынешние теневики приватизации и либерализации пока что больше боятся возрождения государства российского, чем контролирующих инстанций однополярного мира. Но положение быстро меняется и - как знать? - может быть, им придется искать убежища в национальных границах, которые они в этом случае постараются сделать более крепкими. Это колебание секуляризированного и несущего теневые практики сознания между безграничным интернационализмом (мировой пролетарской революцией или революцией глобализма) и безграничным государственническим национализмом может быть пресечено только в одной перспективе - метаисторической перспективе спасения.

МЕТАВРЕМЕННОЙ ХАРАКТЕР

РОССИЙСКОГО ЭТОСА

Национальный эгоизм строит свое государство на корысти. Но корысть надо признать недостаточно сильным чувством для формирования такого государства, которое православных русских может устроить. Да и условия на нынешнем рынке сложились так, что предательство и продажа государственных интересов - более прибыльное дело, чем их защита. Поэтому на стороне национального государства в сегодняшней России нет почти ни кого: эгоистов отталкивает "низкая рентабельность" предприятия, альтруистов - его принципиальная неподлинность по высшему духовному счету.

У России есть только одна дорога к спасению - обретение новой идентичности в горизонте Большого времени. Православные сегодня - это глобалисты времени, а не пространства. Современную, навеянную духом времени установку на дискредитацию национального пространства они могут принять не на основе пространственной парадигмы либерального глобализма, алчущего "планеты всей", а на основе христианской сотериологической парадигмы прорыва в другое измерение.

Вся привычная светская историография искажает российскую историю, когда описывает ее в рамках французской парадигмы государства - нации и говорит об освобождении от татаро-монгольского ига, о создании централизованного государства, о его выходе к морям и расширении территорий. Те, кому действительно дано было воздвигать величественное здание российской государственности, мыслили не националистически, а мессиански: они были озабочены судьбами истинной православной веры, которую после гибели Византии некому было защищать в мире.

Только эта мироспасательная экклезиастическая установка пробуждала у русских энергию, достаточную для того, чтобы и государство свое защитить и помочь соседям. Само по себе государство, со всеми его установками национального эгоизма, в глазах православных русских не многого стоило. Не случайно, как только государство оказывалось отлученным от большой мироспасательной идеи - православной, затем - коммунистической, его становилось некому защищать.

Итак, самое важное состоит в том, чтобы понять не пространственный, а временной или метавременной характер православного российского этоса.

Если другие цивилизации выстраивают свою идентичность по пространственному принципу и ведут реестр своих специфических морфологических признаков, то православная цивилизация отличает себя как грядущий град от градов земных, как пленница греховного мира. В таком восприятии государство не может не выступать только как средство, поставленное на службу веры. Если оно признается отпавшим от истинной веры, то в глазах православных русских превращается из положительной в отрицательную величину. Здесь истоки того самого "православного анархизма" русских, о каком не раз говорил Н. А. Бердяев.

Возникает вопрос: что же это за цивилизация такая, которая отличает себя от других не по наличным морфологическим признакам, доступным культурологическому тестированию, а по тому что не налично, но чему надлежит быть?

Не относится ли тем самым православная цивилизация к химерам, о которых ничего положительно-достоверного нельзя сказать, и адепты которых пробавляются абстрактным долженствованием?

Многие склоняются к тому, что пафос русских - это пафос долженствования, тогда как остальные народы могут обходиться без особого пафоса, довольствуясь спокойным чувством наличного. Наши посткоммунистические либералы считали пафос долженствования спецификой коммунизма - поскольку он изначально был утопией, следовательно, не мог брать в союзники грешную действительность и расположиться в каком-то из мировых регионов как в родном, уподобившись обычному национализму. Но на самом деле пафос долженствования ведет свое начало от христианской неотмирности, от перменентного самоотталкивания и борьбы с притяжениями града земного и всем тем сомнительным, что ему присуще.

Можно ли на таких основаниях построить стабильную и обеспеченную жизнь? Сразу же ответим: нельзя.

Можно ли с таким самосознанием обрести себя в какой-то определенной точке пространства-времени и сказать: здесь "мой дом - моя крепость", где предстоит расположиться прочно и основательно? Опять напрашивается ответ: нельзя.