Праздничные куклы

«Тип» шел по переулку вдоль длинной каменной ограды храма Китидзёдзи в направлении трамвайной линии. Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся за ветвями дерева гингко, свисавшими из-за каменной ограды.

Я взглянул на прозрачное утреннее небо и вдруг ощутил озноб, словно от дурного предчувствия.

Когда с матерью и сестрой мы сели за стол, я сказал:

– Опять приходил тот тип!

– Да что ты? Когда?

– Я боюсь, мама. – Бледное лицо Ёко, старшей сестры, застыло от напряжения.

– Не надо бояться, – нарочито медленно произнесла мать. – Ничего плохого отец не делает. А интересуются им потому, что в учебном отделе он ведает иностранными студентами. Вы же знаете.

– Но в прошлый раз его так избили в полиции, что все лицо распухло. Так жалко папу. – Глаза Ёко наполнились слезами.

– Ну, будет, ешьте!

Мать пододвинула мне чашку с рисовой кашицей.

– Ой, рис! – тихонько воскликнул я, потому что ели мы в то время обычно картошку, бобы или гаолян.

– Ешьте как следует, только и можно поесть что за завтраком, а то по вечерам бомбежка.

Сестра тонкими пальцами взяла чашку. На столе еще стоял суп из соевого творога и соленые бобы.

– Вот соль… Кстати, рис привез позапозавчера в подарок Аоки из Табата.

– Позапозавчера? – с тревогой переспросил я, вспомнив «типа».

– Да, я попросила его зайти, хотела посоветоваться насчет упаковки вещей на случай эвакуации.

Аоки, дальний родственник матери, служил в Табата садовником.

Больше мы за завтраком не сказали ни слова…

– Кадзуо-тян, включи радио! – донесся из кухни голос матери. Я пошел в дальнюю комнату, включил приемник, стоявший рядом с домашним алтарем, и растянулся на татами, сунув ноги под одеяло над котацу. Так я лежал, рассеянно глядя на дворик через оклеенные крест-накрест плотной бумагой стекла раздвижных дверей.

В тот день занятий в школе не было. С конца января участились бомбежки, в Токио дня не проходило без воздушной тревоги, все больше и больше расплывались бурые пятна пепелищ. Налеты совершали крупные американские бомбардировщики «Б-29», базировавшиеся на острове Сайпан. Школу в районе Хонго, где я учился, в конце прошлой осени почти всю эвакуировали, и на каждый год обучения осталось всего по одному классу. После очередного налета пустели парта за партой. Немало в те дни погибло моих однокашников. Уцелели главным образом те, кому было куда уехать – например, к родственникам. В школе не стало слышно ребячьего гомона, ничто не нарушало мертвой тишины, будто в развалинах. Посещали мы школу раз в два-три дня, но уроков не было, просто мы приходили за куском хлеба, школьным пайком, и часа через два возвращались домой.

Даже в детских душах поселился теперь страх смерти или пожара. В школу, казалось, мы приходили лишь затем, чтобы увидеть, кто еще жив… И хотя наш старик директор твердил без конца, что в сложившейся обстановке вся стомиллионная нация должна быть готова пожертвовать жизнью, уныние не покидало нас. Поскольку занятий в школе не было, ребята слонялись без дела как неприкаянные.

Реальное ощущение жизни появлялось у меня лишь во время воздушных тревог и пожаров от зажигательных бомб, когда все небо окрашивалось кроваво-красным заревом.

– У тебя, я вижу, нет сегодня занятий? – Ко мне подошла сестра. Она сунула руки под одеяло, лежавшее на котацу, и прижалась к нему лицом.

– А ты тоже свободна?

Ёко училась в третьем классе женской гимназии, но сейчас была мобилизована в женский рабочий отряд.

– Сегодня свободна. Завод наш недавно сгорел. Вот пойду послезавтра в гимназию, узнаю, куда теперь пошлют, – устало проговорила Ёко.

– Хорошо бы послали в деревню. – Я уткнулся подбородком в одеяло, почти касаясь лица сестры.

Ёко подняла покрасневшие веки и тут же их опустила.

– Нет, лучше в Токио. Жаль оставлять папу.

Я понял, что сестра имеет в виду. Еще немного – и семья наша разлетится по свету. Мы с матерью уедем в Иватэ, на родину отца. Старший брат – в летном училище в Кумамото. Сестру отправят неизвестно куда. И отец один останется в Токио.

– Я так люблю наш дом, мне не хочется уезжать…

Мы умолкли. Нам постоянно внушали, что надо все стойко переносить, тогда победа в войне обеспечена. Что нельзя бояться смерти. И я вдруг ощутил, насколько зыбко наше существование – ведь неизвестно, что будет дальше, даже завтра, что, вероятно, близок конец.

– Пойди сюда, Ёко. И ты, Кадзуо-тян! – услыхали мы. Мы вздрогнули и подняли голову. Это звала нас со второго этажа мать. В голосе ее я уловил волнение. Ёко встала и пошла наверх.

Бросилась к матери, схватила ее за плечи.

– Ох, мамочка!

– Осторожнее, Ёко.

Алела ткань на ступенчатой подставке для кукол. Сестра и мать смотрели на них с радостным оживлением, будто перед ними в утратившем краски мире вдруг расцвели яркие цветы.

– В любой момент они могут превратиться в пепел. Вот и захотелось все устроить по-праздничному, хотя нет ни белого сладкого сакэ, ни хисимоти.[1]