Праздничные размышления

Вс перекрестились, когда раздался звонъ съ «Достойно», но никто не говорилъ вплоть до той минуты, когда вошло новое лицо. Это былъ Чилигинъ-отецъ.

— Васька! — сказалъ онъ, обращаясь къ сыну, который, однако, не пошевелилъ ни однимъ членомъ. — Васька! — повторилъ отецъ, — да дай ты мн хоть пятачекъ ради праздника. Я знаю, у тебя есть сорокъ копекъ, такъ хоть пятачекъ-то пожертвуй, ради моихъ старыхъ костей, для великаго праздника, а?

Васька Чилигинъ только усмхнулся въ отвтъ на эту просьбу отца. Отецъ стоялъ и старался принять грозный видъ, но никакъ не могъ напугать. Онъ былъ уже дряхлый старикъ, сгорбленный и съ трясущимися членами. Тусклые глаза его отражали сознаніе безсилія и робость; все лицо возбуждало жалость. Напугать онъ не могъ потому еще, что, въ сущности, сильно боялся сына, ихъ семейная жизнь шла такъ неаккуратно, что возбуждала удивленіе даже въ этой деревн, гд вообще были неизвстны семейныя нжности.

Не дождавшись отъ сына отвта на просьбу, отецъ обратился съ жалобой къ присутствующимъ.

— Вотъ, господа православные, какой у меня подлецъ Васька: кормить онъ меня не кормитъ, а прямо говоритъ — помирай, старая кочерга! Будьте, господа, свидтелями, ежели, къ примру, смертоубійство. Бьетъ онъ меня нещадно, а пить-сть не допускаетъ. И вчерась прибилъ. Теперича прошу я пятачекъ, а онъ, подлая душа, молчитъ.

— Да изъ-за чего у васъ опять вышло? — спрашивали нкоторые изъ сидящихъ.

— А изъ-за того и вышло, что онъ извергъ!… Такой скотины, то-есть безчувственнаго звря, нигд, чай, не было. Чтобы, напримръ, уваженіе или почитаніе къ отцу — гд?

Отецъ долго бы развивалъ свои взгляды на характеръ сына, но присутствующіе перестали его слушать, обратясь за разъясненіемъ къ сыну. Но тутъ разъясненіе вышло еще удивительне.

— Изъ-за чего? Изъ-за похлебки. Вчерась веллъ я баб похлебку сварить; давно горячаго во рту не было, даже въ горл пересохло, а въ живот, напримръ, волкъ сидитъ и воетъ. И еще наказалъ баб, чтобы близко не пущать вотъ этого самаго блудню (указываетъ на отца), потому никакой работы за нимъ не числится, день-деньской сидитъ у себя и думаетъ, какъ бы что ни на есть слизнуть насчетъ пропитанія. И вдь какой хитрый человкъ: какъ только уйдетъ баба, о6ъ сейчасъ заберется въ избу, а тмъ краюшка-ли ситнаго, яйцо-ли — словилъ и въ ротъ. Такъ и вчера: забрался и вычерпалъ весь чугунъ… Я сейчасъ за нимъ. «Ты, говорю, сълъ?» — «Я», — говоритъ. — «Зачмъ, говорю, ты сълъ, когда приказу теб не было?» — «А какже, говоритъ, чай, мн не одинъ сухарь крошить зубами, чай, я — отецъ твой!» — «Какой ты отецъ, ежели ты только насчетъ какъ бы воровски сожрать, а никакой пользы отъ тебя нтъ? Объдало-мученикъ ты, а не отецъ». Ну, а онъ лзетъ драться. Тутъ ужь я терпнія ршился, взялъ я этотъ самый чугунъ и тукнулъ его…

— Драка, стало быть, произошла? — спросили сидящіе.

— Я-то такъ-сякъ, только по загорбку разовъ пять… А ты вотъ его спроси? — возразилъ Чилигинъ, указывая на отца.

— Что же онъ?

— Икру мн прокусилъ.

— Ишь ты!

— Такъ прямо зубами и впился въ мякоть, даромъ что всхъ-то четыре зуба у него.

При этихъ словахъ Чилигинъ показалъ укушенное мсто.

Осмотрли икру; на ней дйствительно оказался слдъ зубовъ. Старикъ также смотрлъ съ чрезвычайнымъ вниманіемъ на дло зубовъ своихъ. Впрочемъ, его въ это время занимала мысль, что все-таки пятачка у него нтъ. До остального ему мало было заботы, и онъ нисколько не удивлялся жестокому положенію въ семейств. А что положеніе это было жестоко, свидтелями тому могутъ послужить вс жители деревни. Между отцомъ и сыномъ шла вчно битва, потухавшая только въ т дни, когда обоимъ сть было нечего, т.-е. когда главнйшая причина ссоры отсутствовала.

Прежде, когда старикъ былъ моложе и могъ работать, онъ нещадно колотилъ сына, обезсилвъ и переставъ работать, онъ принужденъ былъ выносить нещадные побои отъ сына — вотъ и все. Онъ жилъ въ бан, пристроенной здсь же возл избы на берегу пруда, но врозь отъ сына; питался чмъ попало, преимущественно же картофелемъ, но вчно голодалъ. Онъ былъ жаденъ, какъ ребенокъ, и забирался въ избу для хищенія състного. За это въ избу его не пускали, а если онъ забирался и похищалъ что-нибудь, сынъ билъ его. Въ сущности, онъ былъ свирпый старикъ, плакалъ отъ безсилія, при удобномъ же случа кусался и царапалъ.