Праздник Иванова дня

Таким образом, само движение приняло постепенно другой характер. По кислым, угрюмым лицам как бы скользнул отсвет успеха; на собраниях сидели красивые девушки, — теперь уже немного приодевшиеся, — и высокими голосами пели простые псалмы, Божьи дети имели право радоваться, работая во имя прославления бога.

Кротов становилось все больше и больше, и они были вездесущи. С помощью газет, журналов и денег они распространились по всей стране, проникли в самые отдаленные уголки. Но они ничем не походили на тех сектантских проповедников, которые раньше странствовали по Норвегии.

Кроты не вызывали ни оживления духовной жизни, ни религиозной экзальтации, ни других хоть сколько-нибудь заметных перемен: никого они не обращали в истинную веру; появлялись они всегда втихомолку, и никакие звуки, кроме звяканья монет, не сопровождали их посещения.

И все же всегда сразу было заметно, что они побывали в том или ином месте, потому что одни люди вдруг стремительно всплывали, а другие так же неожиданно шли ко дну. В один прекрасный день разрушалось чье-то благосостояние, неожиданно лопалось чье-то торговое дело, словно все клиенты в воду канули. Бывало и наоборот: какой-нибудь жалкий булочник начинал ни с того ни с сего быстрее других распродавать свой прокисший хлеб; он оказывался осыпанным не только мукой, но и таинственными благодеяниями, и, по мере того как он шел в гору, по округе все настойчивее распространялись слухи, что он стал истинным, сердечным другом пастора Крусе.

На всех выборных должностях — и больших и малых — странным образом стали сменяться люди. Человек, которого прежде избрали сограждане, получал предупреждение — тайный знак — от кротов; если он его не понимал или упорствовал, стоял на своем, то вдруг выяснялось, что у него больше нет ни друзей, ни избирателей. И он неизбежно слетал со своего поста, не успев даже разобраться, что, собственно, произошло. И как только где-нибудь оказывалось свободное кресло или даже стул, его тотчас же занимал крот.

Особенно легко было Крусе контролировать политическую жизнь, так как в ее рыхлой почве работа кротов спорилась и быстро подвигалась. Каждый день приносил известия о новых изменах, отступничестве, предательстве, и все эти преступления свершались с хладнокровием, доселе невиданным. Старые друзья, которые были тесно связаны друг с другом, в одно прекрасное утро порывали отношения, а общество и партии, существовавшие годами, распадались и распускались, причем одни люди вдруг заявляли другим, что вынуждены предать их, ибо те — неверующие.

А если эти другие приставали с вопросами, требовали более пространных объяснений, заклинали честью одуматься во имя верности и дружбы, то ответом на эти трепетные слова была лишь спокойная усмешка, которая яснее всяких доводов говорила: бог у нас в кармане!

Более удобного христианства и придумать было нельзя. Но тем самым движение пастора Крусе не будило души, а, наоборот, усыпляло их, и в тишине этого уютного сна беззастенчиво процветали трусость и властолюбие.

И в этой духовной отраве немногие честные христиане барахтались, как редкостные рыбы в мутной воде.

Власть пастора Крусе все возрастала и, словно кошмар, давила страну.

А священники?

Они вели себя как обычно: в своей среде говорили о нем с ненавистью, с озлоблением, но перед лицом внешнего мира держались все заодно, выступали в братском единении.

Некоторые священники примкнули, правда, к движению пастора Крусе и пытались, как умели, ему подражать. Но большинство было настроено подозрительно, а многие просто негодовали — этот выскочка загребал так много, что пожертвования на церковь по всей стране сильно уменьшились.

Однако никто не решался выступить и сказать хоть слово против пастора Крусе.

А ведь среди священников были люди высокого ума, люди ученые и мужественные. И у каждого из них на столе лежала книга, которая могла быть критерием для оценки деятельности пастора Крусе.

Им достаточно было бы почитать Новый завет и сравнить милосердное учение Христа с деятельностью пастора Крусе, захватывающего все большую власть и диктующего обществу свою волю, — и для них стало бы очевидным, что такими путями нельзя приобрести весь мир, не повредя душе своей.

Но никто не решался сказать первым: «А король-то голый». К тому же в эти тяжелые дни надо было не разоблачать, а поддерживать друг друга. А кроме того, смотрите, сколько народу идет за ним! Нет, нет! Надо проявить большую терпимость к этому брату во Христе, причиняющему столько хлопот.

Никому не возбранялось читать проповеди о лицемерии, с кафедры очень удобно поучать и обличать, а мир ведь и в самом деле полон лицемерия. Надо было только строго следить за тем, чтобы не обвинить в тяжком грехе лицемерия кого-нибудь лично.

И если находился человек, который не мог больше сдерживаться и, вытащив из толпы за шиворот одного из худших лицемеров, подымал его так, чтобы все видели, и кричал: «Глядите, вот вам один из этих голубчиков», то остальные священники, сбегаясь со всех сторон, вопили: