Праздник Иванова дня

Но ничего такого не произошло — во всяком случае пока не произошло. Пастор Крусе вдруг заговорил о том, каким должен быть буфет на подобном празднике. Он говорил так разумно и с таким знанием дела, что мадам Бломгрен просто диву давалась. Постепенно она вновь обрела дар речи и принялась перечислять, какие продукты купила и заказала. Что делать теперь со всем этим в такую жару!

— Хуже всего, конечно, с хлебом, — раздумчиво проговорил пастор. — Остальные продукты могут еще день пролежать.

— Ах, если бы только день или даже два, я бы не тужила; тогда можно было бы взять напрокат несколько ледников — это дело пустяковое, — сказала мадам Бломгрен. Она с радостью положила бы лед даже в собственную постель, если бы это было нужно.

— Но хлеб, особенно белый, не должен быть черствым, — продолжал пастор.

Между тем он взял карандаш и, казалось, что-то подсчитывал на листе бумаги.

— Нет, от белого хлеба я, слава богу, избавлена! — воскликнула мадам Бломгрен. — Он был заказан к полудню, чтобы до вечера не слишком зачерствел. Но сегодня утром, еще в постели, меня вдруг охватил такой страх, что я отменила заказ.

— Это было очень предусмотрительно с вашей стороны; а черный и серый хлеб может пролежать и до завтра.

— Бутерброды даже лучше делать из не очень свежего хлеба, — сказала мадам Бломгрен, — да что толку!

— Видите ли, мадам Бломгрен, завтра я устраиваю праздник. Вообще-то говоря, мы не собирались возиться с буфетом, да уж ладно, раз так получилось…

Мадам Бломгрен изменилась в лице, но она не могла еще понять, постигнуть того, что произошло. Это очень забавляло пастора.

— А что, если бы я взял все? Все, что вы приготовили? Взял бы для моего праздника? Бутерброды вы стали бы тогда делать не сегодня, а завтра, а потом отправили бы их прямо в молитвенный дом. Что вы на это скажете?

— Все… все… — больше она ничего не смогла произнести.

— Ну, конечно. Сколько вы должны были получить за обслуживание?

Но мадам Бломгрен только махнула рукой, как бы говоря, что это не имеет сейчас никакого значения.

— Да, — ответил пастор — он понял ее жест, — я тоже думаю, что насчет оплаты мы договоримся. Я уже устраивал подобные праздники и немного разбираюсь в этом деле. Ну, что вы скажете, мадам Бломгрен? Вы согласны?

Господи! Согласна ли она? Ведь она ожидала жестокого возмездия за свои грехи, думала, что ей придется подвергнуться ужасной пытке — известно, как пастор строг. Чего ж он теперь потребует от нее? Чем ей придется заплатить за это чудесное спасение?

— Я старая грешная женщина, — проговорила мадам Бломгрен и разразилась слезами.

— Ну да, все мы грешники, — ответил пастор. — А сейчас вы должны пойти домой и успокоиться, а главное, купить льду. Да не забудьте завернуть вечером хлеб в мокрые салфетки, чтобы он не слишком зачерствел. И, может, вы пошлете вашу дочь в молитвенный дом завтра утром — пусть она поможет украсить помещение к празднику.

— Констансе! Ах, дорогой господин пастор, возьмите ее! Возьмите ее! — вскричала мадам Бломгрен. Охваченная восторгом, она едва понимала, что говорит. Ею овладел порыв отдать что-то пастору, пожертвовать чем-то для этого удивительного человека, у которого для всех уготовано спасение.

Потом всякий раз, когда мадам Бломгрен рассказывала о своем посещении пастора Крусе, она неизменно добавляла, что прожила долгую жизнь, но до той минуты, как вышла из его кабинета, не знала, что такое парить на крыльях блаженства.

Хитрый полицейский Иверсен заметил, как из пасторского дома, паря на крыльях блаженства, появилась мадам Бломгрен. Он отлично знал, что это означает. Один за другим все проделывали тот же путь. Куда бы ни забредал сегодня полицейский во время своего обхода, повсюду он видел одно и то же: друзья его не помнили себя от страха, а кроты ликовали.

Полицмейстера попросили отрядить назавтра двух постовых для охраны порядка перед молитвенным домом, но при этом ему ясно дали понять, что Иверсена назначать не следует. Впервые от Иверсена уплывал дополнительный заработок. А когда он осмелился остановить на улице директора банка и пожаловаться ему, тот сказал, что это вполне справедливо, — ведь не может один и тот же человек вечно пользоваться всеми привилегиями, и что впредь Иверсен должен быть готов к подобным вещам. Затем Кристиансен двинулся дальше, по-слоновьи переваливаясь с ноги на ногу.

В лавке девиц Иверсен стоял плач и царило полное отчаяние. Весь прилавок был завален разнообразными товарами, которые прислали назад; а маленькие толстушки вконец измучились, объясняясь с многочисленными клиентками, которые приходили, чтобы отказаться от своих заказов. Но самым ужасным было то, что мадам Кристиансен, как им передали, посетила сегодня лавку мадам Эриксен, где заявила во всеуслышание, что, по ее мнению, товары у мадам Эриксен и лучше и дешевле, чем у девиц Иверсен.

Когда полицейский, бледный, с дрожащими коленями, вернулся домой, дочери, испуганные и растерянные, собрались вокруг него в рабочей комнате. Старшая, посмотрев на отца, сказала остальным: