Праздник неба

- Ну, это еще ни о чем не говорит. У вас все зависит от вкусов: нравится - не нравится, не оценки - дым!

- Не совсем так, но пожалуй. И все-таки... Я вот что хотела спросить...

- Да?

- У тебя никогда не было ощущения, что тебе - именно тебе! предназначено что-то выразить, осуществить... Никому другому, только тебе. И все остальное неважно.

- Бывало что-то похожее.

- И?..

- А кто его знает! Самообман, должно быть.

- Возможно, что и самообман. А все равно порой возникает такая отдаленность...

- Отдаленность?

- Да. Как бы это выразить... Будто ты не совсем принадлежишь себе, что-то надо беречь больше всего остального, чему-то не поддаваться, даже когда очень хочешь... Ну, словно кто-то тобой распоряжается. Не бывало так?

- Хм, - Гордин потер подбородок. - Не замечал такой мистики.

- Правда? Значит, ошиблась.

- В чем?

- Ни в чем! А у тебя метка...

- Какая метка?

- Да на лице! Ты потер подбородок, а рука у тебя измазана веткой, которую ты пытался согнуть. Я же говорила, дуб памятлив.

- Ну и черт с ним!

- Так ты сильней размажешь. Дай лучше я.

Достав платок, она неуверенным движением провела им по его мокрому, сразу и жестко закаменевшему от этого прикосновения лицу.

- Все, - ее рука, помедлив, упала. - Знаешь, у тебя глаза... Не злые, нет...

- Какие есть, - буркнул он поспешно. - По вкусу их выбирать не умею.

- Да, конечно... Смерклось уже.

- Разве?

- Темнеет. Надо идти.

- Куда?

- Туда, - она вяло мотнула головой. - Туда.

- Я провожу.

- Не стоит, мне еще надо побродить.

- В сумерках?

- А в сумерках цвет глохнет, это интересно.

- Да? Застегнулась бы все-таки...

- Мне не холодно, и дождь почти перестал.

- Это тебе так кажется... Постой!

- Стою.

- А то еще простудишься, шедевр не напишешь...

Досадуя на свои нелепые слова, спеша и путаясь, он кое-как застегнул неподатливые пуговицы. Она стояла с безучастным видом. Теперь в прозрачном пластике плаща ее фигура казалась обернутой в целлофан, незнакомой, чужой.

- Пока, - она слабо помахала рукой. - Счастливо.

- Пока, - ответил он машинально, зная и не веря, что это все.

Он смотрел, как она бредет, удивляясь, и не чувствовал потери, ничего, кроме огромной отрешающей пустоты. Сумрак еще не успел ее скрыть, когда она, словно освобождаясь, рванула застежки плаща, и его откинутые полы обвисли, как подбитые крылья. Из-под них мелькнул белый комок забытого в руке и теперь выпавшего платка.

Тогда он побежал. Она не обернулась, не замедлила шаг, только отстранилась, и он также молча двинулся рядом по узкой тропке, уже бессмысленно сжимая поднятый платок и не зная, что теперь говорить и надо ли говорить вообще.

А когда ее озябшая рука сама собой очутилась и замерла в его ладони, он безраздельно понял, что слова излишни, а нужно просто идти, отогревая доверившуюся ему руку и не спрашивая, что будет дальше. Ведь как ни грозны великие тайны земли и неба, они ничто перед тайной любви.