Праздник побежденных: Роман. Рассказы

Они двинулись к маяку. Из-за зеленого холма, белевшего оскалом известняка, маяк подмигивал рубиновым глазом циклопа. До забора их провожал мяукающий кошачий табор, но Натали закрыла калитку, и коты расползлись в крапивные джунгли, лишь Карай преданно трусил следом. Феликс в сердцах сплюнул, зная, что коротконогого Карая назад придется нести на руках, и швырнул камень. Карай постоял, посмотрел укоризненно и снова поплелся следом. Они взошли на холм: до самой морской синевы лежала пологая степь. Дорога то сбегала с холма вдаль, то, теряясь в полынной шубейке, обвивала косогор и, отстучав ритмы по известковым ребрам, пряталась в овраг, чтобы у берега, у самой синевы, выползти к грязно-рафинадным осыпям и стать самой такой же грязно-белой и обвить красную шею маяка там, на мысу. Феликс подумал, что ландшафт полуострова мягок и округл, и даже морской горизонт, сверкающий золотистой чешуей в утренних лучах, чуть уловимо гнется, лишь маяк на мысу — бездушное творение рук человеческих — визжит огненным цветом и прямолинейностью форм, бросая вызов природе.

Но Феликс знал, что взойдет солнце, разбелит дали, высохнет роса, и маяк потускнеет и закривится в полуденном зное у белой оторочки прибоя.

Они полюбовались и пошли. Натали шлепала вьетнамками, Феликс же аккомпанировал звяканьем кофейных зерен в кумгане. Его тень пронизала дорогу, а ее — двигалась грибом, вспугивая кузнечиков. Феликс вспомнил, как в городке они покупали Натали сомбреро. Его мяли в давке, и он въезжал локтями в чьи-то животы, но игра стоила свеч, сомбреро понравилось и, главное, шло: голова Натали гордо плыла, будто под кольцом Сатурна, из-под полей выдвинулись подбородок и чуть разомкнутые губы, впадинки на щеках пересекались алыми тесемками, собранными на груди в узел. Феликс тайно любовался Натали.

Карай отстал, и это было хорошо. Но не успел Феликс порадоваться, как Карай на дороге запылил клубом, сел и стал яростно грызть блох. Потом он скрылся в зарослях дикой мальвы — над ним качались стебли, треща семенами в коробочках, взлетали целые рои кузнечиков, распуская малиновые подкладки крыльев.

— Феликс, а что позвякивает в рюкзаке? — спросила Натали.

Великолепное было утро. Тихое море спокойно мерцало, и лопасти пропеллера на маяке лениво догоняли друг друга, охота обещала быть хорошей, и у Феликса было шутовское настроение.

— Разумеется, кофе, — ответил он. — Мадам любит кофе?

Она подняла голову, сверкнув из-под полей сомбреро настороженным голубым взглядом, кивнула.

— Конечно, так и должно быть. Разве найдется человек, который бы публично отрекся от Стендаля или, скажем, от Льва Толстого? Разве найдется женщина, которая не любила бы кофе и сигареты «Фемина»? Ведь господин Ремарк так красочно описал, как вкусен кофе, как элегантно держать чашечку и созерцать мир сквозь парок, как приятно вдыхать аромат под звездным небом, отхлебывать кальвадос и, конечно же, любить. И тут же появились утонченные знатоки «кофе с коньяком», «кофе без коньяка», «кофе по-турецки» и только Мокко, только Харрари, и только пополам с Арабикой и с черной пенкой или без черной пенки. Ну, естественно, ценителем был бы я, — заключил Феликс. — Я имею на это право.

— Почему ты?

— Хотя бы потому, что по матери я урожденный Снежко-Белорецкий — дворянин.

Натали поджала пальцы ухоженных ног, и вьетнамки перестали шлепать. Шли молча. Но она не дала ему долго поторжествовать.

— Феликс, а мне нравится, когда ты юродствуешь. Вспомни, у нас началось все с кофе, который ты так тонко ценишь. Вспомни, как ты наполнил чашечку какой-то бурдой, что-то нес о кофейном джине и кнуте плантатора, но при этом был сама любезность.

— Тогда я очаровывал. Теперь ты укрощена, стреножена и волочишься по горячей пыли, держась за хвост моего верблюда, под трезвон кофейных бобов, и этот звон и аромат для тебя милее улыбки киногероя.

— Ну и нахал, — рассмеялась Натали, — однако о киногерое не забыл. Может, рано торжествовать? Продолжай.

— Когда же на берегу из скал голубой дымок потечет в небо, и огненные языки оближут брюшко кофейника, я не брошу в тебя камнем, не прогоню. Нет! Слушай, как бурлит в моем котле, и пяль потайной и влюбленный взгляд в мой обожествленный профиль.

— А дальше?

— Дальше ты будешь на корточках молча ждать, когда я брошу кость, и поднимешь крикливую возню с другими женами.

— Других не потерплю.

— Почему? Ты будешь старшей женой, а так приятно поколотить более молодую и красивую.

— А сколько ж лет будет молодой?

— Четырнадцать.

Она опять кольнула взглядом из-под шляпы.

— И ты обещаешь дарить мне окурки до того, как зачадит фильтр?

— Конечно. И вся кофейная гуща тоже твоя.