Праздник побежденных: Роман. Рассказы

Вместе с глотками в ушах затрещало и проявился слух, и тут же, к своему удивлению, Феликс увидел, что море теперь уже в завитках, а риф в бледном пенистом венке выглядывал из синевы. Но стоило Феликсу закрыть глаза, как грядками шли красные водоросли, а из темноты подплывало нечто мутное и белое. Феликс вспомнил о калеке синегилихе с задранным хвостом, которую он пощадил в свою первую охоту. Он говорил и говорил, удивляясь голосу своему. Говорил, что на мели синегилиха век жить будет, он говорил о Фатеиче и красной глине. Старуха внимательно послушала, покивала головой, опять наполнила стакан и всыпала теперь порошок, и Феликс выпил. Голос его стал звучать со стороны и издалека, а все вокруг — и маяк, и мыс, и берег, и море — стало маленьким, как бы игрушечным. Лишь были огромны его собственные ноги и его тень, и сам он, будто глядевший с поднебесья Гулливер. Он шагнул в сказочную легкость, а далеко внизу две женщины несли его рюкзак, да еще дальше за ними волочился Карай.

И Феликс глядел на них, крошечных, и ему стало безумно смешно.

* * *

Феликс на Ваняткиной кровати проспал два дня, а на рассвете разбудила Мария Ефимовна, и он услышал тяжелый гул прибоя. Мария Ефимовна накормила деда и его тыквенной кашей, дала суму с едой на несколько дней для них и для собак и чай в запыженной соломой бутылке, и рулон овчины. И поспешно выпроводила, наказав пасти на меловых песках и подальше от синих вод. А Феликсу приказала не глядеть на «моря», а все идти спиной к водяным буграм.

Феликс не стал будить Натали, а с первым солнцем двинулся в степь, спиной ощущая тяжелый грохот волн. Он брел и брел в пыли за стадом под дробный стук копыт, и наконец море оставило его — вокруг лежала выгоревшая степь с сухим треском кузнечиков да редким, на склоне оврага, будто присевшим на корточки, кустом шиповника. Солнце уже палило изрядно, и овцы стали, уткнув под животы головы, собаки залегли по краям стада, а Афанасий Лукич, совершенно довольный, что Феликс пошел «в степя», расстелил под шиповником бараньи шкуры и войлок.

Они поели брынзы с серыми чуреками, попили мутный чай. Дед и мысли не имел о Водяном, и вдали от моря Феликс испытывал невероятную легкость. Ему казалось, что вместе с кошмой, на которой он лежит, раскинув руки, он так и укатит в голубую бездну. Ему становилось страшновато и восторженно. Он опять поспал в редкой тени шиповника, и в сумерках стадо двинулось в глубь степи.

Они бродили по степи два дня, а когда вернулись, старуха сказала:

— Хватит, Господь с тобой, можешь и на моря глядеть.

Он узнал от Натали, что старуха, завернувшись в овчины, пролежала, не ев, не пив, два дня.

Море продолжало штормить, порывы ветра раскачивали машину, и Феликс с отвращением глядел на воду. Затем он взял папку и, устроившись в кресле, ушел туда, в тот пахнущий керосином город. Феликс вспомнил бульвар и доктора на скамье, вспомнил, как пожелал поступить разумно и порезал руку, и ни с чем вернулся к Фатеичу.

* * *

Солнце село в крону, распустив малиновые перья. Тень затягивала окна. Лишь крыши, фронтоны да атланты, еще омедненные, глядели в уходящий день.

Я оставил доктора и возвращался с порезанной рукой, думая, что и сегодня «не смог», а закатный час и воли лишил. Казалось, все было давно — и Фатеич, и этот сумрак, и жужжание примуса в кухне, и скрип лестницы. Я вошел в комнату и замер в изумлении.

Фатеич сидел в ветхом генеральском кителе и в подштанниках, пересеченный солнцем, а потому и малиново-фиолетовый, как Арлекин. На плече горел погон, а маслянистый глаз задумчиво глядел в закат. И это уже видел, подумал я, опускаясь на табурет, солнечные отливки меди на чайнике и банках и контур мебели за ним.

Неожиданно погребальная мысль родилась в моей голове, и я уверовал в нее — он никогда не пройдет бульваром под тенью деревьев, он никогда не увидит базарной толпы, он не съест спелый арбуз.